Литконкурс Тенета-98 - Автор неизвестен

Фарфорово-кофейная клякса воодушевляет на космические метафоры, и я думаю, что точно так же, верно, взорвалась и расплескалась в пространстве наша с Машуткой любовь. Еще позавчера мы любили друг дружку, а сегодня уже нет. Правда — удручающа, как горький огурец, как крючковатый перец. Грустно, но мы с Маришей глядим на мир под разными углами, с разных сторон и с разных высот. Временами — настолько разных, что это раздражает и того, и другого. Когда мне хорошо, ей почему-то плохо, и наоборот. Я, например, уважаю рыбалку и НЛО, а Марина души не чает в передачах КВН и Анне Карениной. Последнюю перечитывала, должно быть, не менее дюжины раз. Если ко мне заглядывают приятели с пивом, Мариша морщится и упрямо закусывает губу. Стоит же ей взяться за телефонную трубку, дурно становится уже мне, и я демонстративно начинаю массировать левую грудину. А еще я интересуюсь солеными огурцами и пельменями, которые она терпеть не может. Зато селедку под шубой, удающуюся ей по мнению окружающих, как ни что другое, не принимает уже мой организм. Супруге нравятся цветы, мне не нравится их покупать, она — жаворонок, а я сова, и наконец по утрам Мариша пользуется помадой, а я электробритвой. Разные мы люди, что там ни говори. Чудовищно разные! Во всем, кроме любви. Эту чужую, непонятную мне женщину я отчего-то все-таки люблю. Мне плохо без нее, муторно и скучно. Все валится из рук, как эта треклятая чашка. И она меня любит. Должно быть, по глупости, по собственной неразборчивости. Это ее неумение распознавать людей я подметил еще в первую нашу встречу, чем коварно и воспользовался. Союз был склеен хлебным мякишем, выставлен на мороз. И все-таки это был Союз. Сообщество двух во многом зависимых республик. Должно быть, из-за этой зависимости на душе и скребут сейчас кошки. Но самое смешное, я твердо знаю: стоит Маришке вернуться, и я снова буду ворчать и сердиться. Такую уж я выбрал судьбу, такую выбрал женщину.

Заметая осколки, крючковатым концом веника я цепляю под буфетом пыль прошлого. Она выползает на свет Божий — неприглядная, свалявшаяся, как шерсть доледникового мамонта. Шелуха памяти. Глядя на нее, я воображаю, что таким же образом сумею однажды смести в кучу все налипшее на обоих предсердиях, аккуратно опрыскать дихлофосом и ссыпать в ведерко небытия. Все разом — и хвори, и невзгоды, и неприятные воспоминания. Даже ветви деревьев ломаются, не выдерживая тяжести плодов, а на наших предсердиях скапливается за жизнь такое, что никакой позвоночник не выдюжит. Прямо не сердца, а виноградные грозди. Хотя при чем здесь виноград? Абсолютно ни при чем…

* * *

Скупо всплакнув в ванной, в паузах между рыданиями я нюхаю полотенце, хранящее ее запах. Мариша пахнет необычно. Нечто среднее между маковыми рогаликами и кленовыми листьями. Рогалики я люблю, по кленовым деревьям лазил в детстве. Рука поднимается, чтобы бросить полотенце в таз с водой, но в последний момент останавливается. Спокойно, Комаров! Как говорится, еще не все перила сломаны, не все мосты сожжены… Возвращаю полотенце на крючок, тщательно просморкавшись, выхожу из дома. Глаза вновь сухи, я — свободный мужчина с полным набором гражданских прав. Чтобы не скучать, захватываю с собой цветастый журнальчик, спускаясь по лестнице, распахиваю на середине.

Раньше в моде были ребусы, теперь — гороскопы. Во всех средствах массовой информации, в каждой передаче. То есть до эпидемии малость не дотягиваем, но, судя по всему, приболели основательно. Во что-то ведь надо верить — даже нам, поколению разуверившихся. Вот и задули ветрила, растягивая парусный шелк, гоня в бухты ожидания каравеллы звездных прогнозов, авестийских карт и хиромантических иероглифов. Не то чтобы верим, однако прислушиваемся. Да и почему не прислушаться, если календари вечно под носом, если от телевизора мы ни на миг, ни на шаг. Тем более, что я Лев, а львам на этой неделе зодиакальные схемы обещают доброе здравие, денежный прибыток и роковую встречу.

Я придирчиво всматриваюсь в убористый текст. Все враки! Не ожидается у меня никакого прибытка, да и со здравием что-нибудь вполне может приключится. Тем не менее журнальчик я продолжаю просматривать. Тактика астрологов проста, как черешня: всегда приятно — приятно обмануться! Такая вот милая сердцу тавтология. И я насуплено листаю глянцевые листы, фыркаю, чуть ли не плююсь, однако при этом мысленно отсчитываю нужные числа, переводя их в нужные дни, сверяя собственную неделю с графиком гороскопа. В данном случае таблицы, кажется, не столь уж врут. Вчера, судя по хиромантическим выкладкам, у меня царило черное ненастье, а вот сегодняшний рисуночек сулит как раз наоборот — встречу с будущим, приятные неожиданности, море конфет и осуществление заветной мечты. Удивительно! Я еще здесь, в подъезде, а будущее уже бродит по городским улицам, рыщет, принюхивается, поджидая заплутавшего в прошлом путника.

Сунув журнальчик в чей-то почтовый ящик, я натягиваю на руки пошпионски черные перчатки и выхожу на улицу.

Первая неожиданность — встреча с незнакомой старушкой. Она улыбается издалека, подслеповато щурясь, здоровается. Наверное, принимает меня за своего внука. Я тоже говорю: "здрасьте!". Почему не сказать? С меня не убудет, а ей радость. Тем паче старушки — народ особый, весьма характерный для средней полосы России. В Европе, по слухам, и старички еще местами попадаются. Умудряются как-то доживать до пенсии. Тоже, наверное, плачут втихомолку. С чего бы еще подобное долголетие? Так и бродят парами по тротуарам — он и она. Грызут фарфоровыми зубками попкорн, культурно отдыхают в варьете или казино. Нашим старожилам не до отдыха. Какой там отдых, если сильные половины давно на том свете, а на этом оставлены одни лишь слабые. Они и слабыми перестают быть, постахановски бьются за двоих и за троих. Потому и красивы, как никакие другие старушки! Хирургическая обтяжка им незнакома, все честно заработанные морщины при них. Хочешь любуйся, а хочешь разгадывай как иероглифический узор, как смесь сложнейших пентаграмм, в которых абсолютно все — и прошлое хозяек, и часть нашего собственного будущего. Будь я старушкой, обязательно стал бы гадать и прорицать. Чертил бы ногтем по ладоням молодых, скуповато ронял грозные предупреждения. Налево пойдешь — бандитом станешь, направо — адвокатом. Иди-ка лучше, милок, прямо. Куда-нибудь да выйдешь. В дороге не пей из луж, не залеживайся на печи, а появятся дети, не кляни фармакологию. Дети — считай, опека небесная. Так оно, милок, в жизни устроено. Ты свободен, и над тобой свобода, а ребеночек — он всегда с зонтиком рождается. От невзгод и напастей… А биовинталь — ты ведь про него спрашивал? — так вот это не средство от перхоти, правду тебе говорю. Обычный рыбий жир…

Вещал бы я так, шамкая и пришепетывая, и слушали бы меня, как знаменитую Ванду, и жизнь бы резко меняли, слезно каялись, в грудь кулаками били — свою, конечно, не мою. А денег с людишек я бы не брал. То есть — не брала бы. Разве что в самые голодные годы и исключительно яичками с хлебушком. Слух обо мне прошел бы по всей Руси великой, и забредали бы в гости самые лютые прокуроры с политологами, чтобы испросить совета. А когда, обиженный за правду-матку о биовинтале, новорус-аптекарь ударил бы меня своим мобильником, додушив цепурой с собственной шеи, в стране три дня и три ночи стоял бы траур. И долго бы спорили, где хоронить, как? Народ голосовал бы за кремлевскую стену, интеллигенция — за Питер близ царских останков, кое-кто прозрачно намекал бы на мавзолей, но…

— Артурчик! Артурчик!..

Я вздрагиваю и прихожу в себя. Я вовсе не Артурчик, но очень уж манящий зов. Кричит девочка лет пяти-шести. Вероятно, своему кавалеру. Из форточки на четвертом этаже высовывается украшенная железными бигудями голова.

— Артурчик домой ушел. Кушать, — зычно басит она.

— Домой?

— Артурчик ушел домой!

— А он еще выйдет?

Женщина наверху морщится.

— Домой, говорю, ушел!

Форточка захлопывается. Я почти слышу, как женщина наверху ворчит: "До чего бестолковая девчонка!". Девочка же оборачивается к подругам и недоуменно вопрошает:

— Она что, глухая?..

Я шагаю дальше. Мимо рук нищих, мимо укоряющих глаз. В душе стыд, но подать нечего. Было дело, успел опозориться. Дал раз сушек вместо денег, но сушки вежливо вернули, попросив сыра с колбаской. Объяснил, что нет ни того, ни другого, по глазам разглядел: не верят.

На скамейке мужчина перебирает собранный за утро урожай. Десятка полтора разноцветных бутылок. На небритой физиономии гамлетовская озабоченность. Сдавать или не сдавать? То есть содрать предварительно наклейки или сдать прямо так. Прямо так — конечно, проще, но заплатят меньше, сдирать же — значит основательно потрудиться. Вот и получается, что задачка не для первоклашек. Тут и парламент запросил бы не меньше недели. Лоб небритого, прыщавый, потертый жизнью, ходит туда-сюда, прячась под вязаной шапкой и вновь выныривая, а я вдруг с ужасом понимаю, что он значительно моложе меня. Ну да! Действительно моложе!.. По каким-то неуловимым черточкам возраст мужчины вполне угадывается. Он старик, но из молодых. Новые русские и новые старые. Я его обскакал года на три-четыре, а выгляжу лучше. Сохранился, как яблочко в вощеной бумаге, как замороженный персик. Только легче ли мне от этого? Нет, не легче. Мужчина на скамейке стар, а я суперстар. Потому что ленив, потому что надоело влюбляться, потому что не хочу начинать жизнь заново. Мне бы мою Маришку обратно — и не надо больше ничего. Этот хоть бутылки по скверикам собирает, а я и на такой пустячок не гожусь. Видимо, созрел до стариковства. Жизнь в меня водичкой, из меня — песочком. Все давным-давно выжато. Без всякой центрифуги. Насухо.