Страж фараона - Михаил Ахманов

«Ну и ловкач! – подумал Семен, не выпуская плеча хранителя. – Шустрый! Добрался до спутников Сенмена раньше, чем грозный Рамери! И даже косточки нашел! Вместе с разбитым черепом!»

Он не успел додумать эту мысль, как вслед за ней пришла другая, заставившая похолодеть.

– Человек, следивший за мной? Кто он? И что тебе сказал?

– Сказал, что ты явился с полей Иалу… сказал, что боги дали тебе мастерство и дар предвидеть еще не случившееся… сказал, что речь людей была тобою позабыта, и знаки письма, и родичи, и титул Великого Дома… еще сказал, что ты владеешь тайным знанием и можешь сосчитать колосья в поле или звезды в небе быстрей, чем Тот, писец богов… Но мало ли что наговорит человек, если прижечь его факелом!

– Где он? – с угрозой прошипел Семен, склонившись к уху Рихмера. – Где этот соглядатай?

– Здесь. На ложе Сохмет, ибо, забыв о клятве верности, не пожелал говорить по доброй воле.

Семен оттолкнул жреца.

– Ты отведешь меня к нему. И помни о своей душе и жизни дочери! – Он вытянул руку и растопырил пальцы. – Видишь, сердце ее – в моей ладони! Стоит мне сжать кулак…

– Ты не сделаешь этого, господин! – Кажется, Рихмер был близок к истерике. – Она – свет моих глаз, дыхание губ, радость дня и ночи! Не лишай ее жизни!

– Осирис дал мне власть карать и миловать, а все дальнейшее зависит от тебя, – сказал Семен. – Иди, хранитель! И постарайся, чтобы ноги твои не подгибались.

Они направились в глубь святилища, где за колоннами, изваяниями и гранитным жертвенником была лестница, спускавшаяся вниз. Минуя нишу – не ту, что называлась Ухом Амона, а, вероятно, предназначенную для охраны, – Рихмер как-то по-особому щелкнул пальцами, и тут же три молчаливые фигуры возникли из теней, пристроившись к маленькой процессии. Кинжалы, плеть и знак Амона… Бритоголовые. Ну, пусть сопровождают, решил Семен.

Лестница тянулась в полумрак, в котором мерцали алые точки факелов. Еще один был у бритоголовых; державший его жрец выступил вперед, чтобы осветить дорогу, и покосился на Рихмера. «К ложу Сохмет», – буркнул хранитель, и страж, покинув лестницу, свернул направо.

Они миновали обширный мрачный зал, где громоздились статуи богов – не самых главных, но влиявших на человеческие судьбы и потому достойных приношений. Воинственный Монт соседствовал с любвеобильной Хатор; Маат, владычица истины, глядела строгими каменными очами на ибисоголового Тота; разевал зубастую пасть Себек, речное божество, почитавшееся в обличье крокодила; за ним высились изваяния Анубиса и Нейт, богини-защитницы в потустороннем мире. Около статуи Нейт Рихмер замедлил шаги, поклонился и зашептал молитву. «Не поможет, – злорадно подумал Семен. – Эта барышня – в моей команде!»

Дальнейший путь лежал по узким коридорам, впадавшим, словно ручейки, в склепы-озера, то круглые, то квадратные, со сплошными стенами или с проемами, перегороженными где дверью, где прочной деревянной решеткой. В одних из этих камер было тихо, и в свете факела угадывались сундуки да полки с каким-то имуществом, сосудами, небольшими статуэтками, рулонами полотна и шкур; из других тянуло мерзким запашком и слышался шорох, а временами – стон или неясное бормотанье. Камер, склепов и коридоров было не счесть, и, вероятно, этот огромный лабиринт, лежавший под святилищем, использовали с разнообразными целями – и в качестве склада, и как тюрьму, а может, как место для допросов третьей степени. Последнее было вполне реальным – вряд ли на ложе Сохмет вкушали отдых или предавались нежной страсти.

Очередной коридор уперся в дверцу, такую низкую, что Семену, чтобы протиснуться, пришлось сложиться пополам. Камера за дверью освещалась двумя десятками факелов и масляных ламп, горевших ровно в неподвижном воздухе; витавший в нем запах дыма мешался с чем-то еще, мерзким и отвратительным – зловонием экскрементов и сожженной плоти. Посередине этого склепа располагалась квадратная плита с позеленевшими медными кольцами, к которым был привязан голый человек – окровавленный, грязный, незнакомый или неузнаваемый в жутком своем обличье; рядом с ним горела лампа, сидел на пятках писец, стояли сосуды с красками, лежали папирусы, свернутые в тугие свитки. В дальней стене был проем, ведущий во второе помещение – видимо, канцелярию; там на полу виднелись циновки, а дальше – табуреты, низкий столик и сундуки для хранения документов.

Пленник, распростертый на плите, застонал. Голос его показался Семену нечеловеческим – то ли вопль гиены, то ли вой шакала. Он огляделся, чувствуя, как стремительно бьется кровь в висках, и хрипло выдохнул:

– Кто?

– Тот, кто следил за тобой, – проинформировал Рихмер, деликатно подталкивая Семена к плите. – Один из жреческих учеников, поклявшийся в верности Уху Амона… Такую клятву не нарушают! Ну, а если случается… Видишь сам, как боги карают ослушника.

– Вижу, – снова прохрипел Семен и, опершись кулаками о плиту, нагнулся над привязанным к ней человеком. Лицо его, с сомкнутыми веками, покрытое кровью и грязью, казалось изможденным и древним, как у старика, но вот глаза раскрылись – два темных агата, затуманенных болью, – и было в них что-то знакомое, виденное не раз. Потом, ломая корку застывшей с кровью испарины, шевельнулись губы, и Семен услышал:

– Учитель… ты пришел, учитель… прости меня… прости и проводи в луга Иалу…

Перед ним, постаревший на сотню лет, истерзанный и обожженный, лежал Пуэмра.

Семен резко выпрямился, скрипнув зубами. Секунду-другую комната кружилась перед ним, все больше напоминая Баштаров подвал: тот же смрад, каким тянуло от параши, камень стен точно шеренга могильных плит, и те же лица, все пятеро – Дукуз, Саламбек, Хасан, Эрбулат и Баштар, только друга Кеши не хватает. Они подмигивали ему, гримасничали, ухмылялись – мол, видишь, на что мы способны? От нас не сбежишь, не укроешься даже в прошлом! Мы тут, пускай в другом обличье, но с прежним волчьим нравом, не потерявшие ни капли жестокости и злобы! И злобы нашей хватит на все времена, на всех и каждого – на этого замученного парня, на древних и новых пророков, на иудеев, христиан, язычников и мусульман, на правых и виноватых! Хватит, не сомневайся!

Низкий хриплый рык вырвался из горла Семена. Наверное, в эту минуту он был страшен, и виделось ему в тумане бешенства, как отшатнулись трое бритоголовых, как побледнел хранитель врат и сжался рядом с ним писец-допросчик. Этот был ближе всех, и Семен, едва ли сознавая, что творит, ухватил его за плечи и швырнул на каменную стену. Раздался испуганный вопль, потом – хруст черепа, но это не отрезвило его. Он пребывал опять в том же яростном исступлении, как и в момент пришествия в этот мир; мысль, что надо договориться с Рихмером, куда-то испарилась, сменившись желанием бить, ломать и сокрушать. Злая мощь играла в мышцах, мерзкий запах паленого кружил голову; стиснув кулаки, он шагнул к жрецу.

Рихмер, видимо, понял, что сейчас умрет, и с пронзительным визгом метнулся за спины бритоголовых. Они обнажили кинжалы; страх боролся в их душах с верностью хозяину, и лица стражей уже не казались застывшими и безразличными. Как-никак, они были людьми – но был ли человеком тот, с которым им предстояло сразиться? В тесной камере он выглядел огромным, страшным, и мнилось, что сила его чудовищна, как у священного быка, а ярость неисчерпаема, как Хапи.

– Сетх! – произнес один из стражей, вытянув к Семену дрожащую руку. – Сетх явился нам, братья!

– С нами Амон, – ответил старший жрец и метнул кинжал.

Бронзовый клинок распорол кожу на плече Семена, и, вероятно, вид крови показался бритоголовым добрым знаком: оружие смертных не ранит богов. Двое ринулись вперед, выставив кинжалы; Семен метнулся в сторону, перехватил руку с клинком и, согнув запястье, переломил, как сухую ветвь. Затем его кулак опустился на бритый череп, и страж с глухим воплем сполз на пол, цепляясь руками за его колени. Второй охранник уже занес кинжал над лопаткой Семена, и тот, не видя, но словно ощущая стремительное падение лезвия, резко двинул локтем, отшвырнув врага.

Старший, вооруженный плетью, бросился к нему и получил сильный удар под ребра, заставивший бритоголового согнуться. Ничего режущего и колющего у охранника не осталось, и Семен, захватив его шею, начал сдавливать горло, поворачиваясь вместе с ним и наблюдая, как приближается последний страж. Этот, кажется, думал, что коль у противника руки заняты, то он беззащитен, и нарвался на удар ногой. Семен метил в колено, но попал в голень; охнув, бритоголовый отступил, и в этот миг тело старшего жреца обмякло. Бросив его, Семен с гневным криком шагнул к последнему врагу, ударил ребром левой ладони по запястью с кинжалом, а правой – в висок, и отодвинулся, когда бритоголовый рухнул наземь.

В подземелье наступила тишина, прерываемая лишь шумным дыханием Семена да стонами человека со сломанной рукой. Писец-дознаватель был мертв, лежал у стены с раскрытым ртом и изуродованным черепом, двое стражей валялись без чувств, Пуэмра не шевелился на каменном ложе – видимо, был в глубоком обмороке. Рихмер стоял на карачках, вывернув голову и с ужасом глядя на Семена; силы покинули жреца, и он не пытался удрать или хотя бы подползти к двери. Да и куда удерешь от ночных демонов и от гибели, подстерегающей дочь?