Две жены господина Н. - Елена Ярошенко

Калашник слушал молча, внимательно, а если и задавал вопросы, то только по делу. А вот Тройникова понесло в какие-то умствования, особенно неприятные у малограмотного человека, пригодного лишь на роль технического исполнителя чужих приказов.

— Да, какое дело-то нам предстоит… К такому делу в чистой рубашке приступать нужно, оно по-всякому ведь повернуться может. Как бог рассудит, а то и из наших кто голову сложит…

— Ты что, струсил? — жестко спросил Савин.

— Да нет… Только того… как подумаешь, что умирать придется… А я, может, еще недостоин за революцию умереть, как, например, Каляев… Что я в жизни-то видел? Пьянство, ругань, побои… Как я из черносотенцев к вам прибился, так вроде бы и замаранный… И отец у меня черносотенец. Чему он мог меня научить? А в терроре нужно быть чистым как стеклышко, иначе нельзя…

Все эти рассуждения были очень хорошо знакомы Савину — случалось, боевики перед выполнением опасного поручения задавали вопросы: а достоин ли я умереть за революцию, а достаточно ли я чист и беззаветно ей предан? Борис давно понял, что стоит за всей этой риторикой очень простая мысль, о которой тоже все проговариваются, пусть даже невольно: а что я в жизни видел? Умирать никому не хотелось, вот и весь секрет…

Чтобы отвлечь Тройникова от дурацких расхолаживающих рассуждений, Савин обратился к Назарьеву:

— А что ты скажешь, Федор?

Назарьев стоял, высоко подняв голову, и рассматривал полузамерзший пруд и белеющую вдали статую Яна Собеского с таким интересом, словно и в Варшаву-то приехал только для того, чтобы побывать у этого пруда. Молчал он долго, потом как-то нехотя разлепил губы и лениво ответил:

— Да что тут рассуждать! Если сказано Татаринова убить — значит, нужно убить. Сколько народу он загубил, погань… Жалеть его, что ли?

На следующее утро Савин подошел к дому Татаринова, поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Он пришел, чтобы пригласить Николая на улицу Шопена, где боевики Калашника убьют провокатора. Приглашение должно было быть дружеским, чтобы Николай ни о чем не догадался. Но кроме этого важного дела — заманить Татаринова в ловушку, Бориса словно еще какая-то незримая сила тянула в дом Николая.

Татаринов скоро умрет, нужно ведь успеть поговорить с ним перед смертью, а то на улице Шопена уже не получится. А Борис с Николаем как-никак друзья…

Дверь открыла мать Николая, седая благообразная старушка.

— Простите, дома ли Николай Юрьевич? — спросил Савин, вежливо поздоровавшись. Как некстати старая карга самолично выползла к дверям! Начнут расследовать убийство, так она подробно опишет полицейским господина, приходившего к ее сыну накануне убийства…

— Дома, дома. Прошу вас, пройдите. Николаша, к тебе гости!

Савин прошел в гостиную, узкую длинную комнату, уставленную горшками с мощными ухоженными растениями. Эти фикусы и бегонии делали обстановку удивительно мирной. Пахло в доме Татариновых так, как обычно пахнет в домах небогатых священнослужителей, — не то кипарисом, не то конопляным маслом…

Через пару минут на пороге появилась высокая фигура Николая.

— Чем могу служить?

Увидев Савина, Татаринов смутился. Неужели он думал, что здесь, в доме родителей, его не найдут или что о нем забыли? Ну и дурак! Борис не смог удержаться от искушения немного поиграть в кошки-мышки. В конце концов, если из жизни убрать игру, она станет слишком унылой.

Состроив самое добродушное лицо, какое только смог, он стал многословно объяснять Николаю, что находится в Варшаве проездом и другие члены комиссии, занимавшейся делом Татаринова, тоже оказались сейчас в Варшаве, совершенно случайно, по стечению обстоятельств. И вот, раз уж так сложилось, они решили дать Николаю возможность полностью оправдаться, к тому же недавно получены некие новые сведения, способные сильно изменить мнение центрального комитета о Татаринове.

Вот в связи со всем этим Савину и поручили по-дружески зайти к Николаю и спросить, не желает ли он явиться на встречу с членами комиссии для дачи новых показаний, способных расставить все по местам…

Но, как ни странно, чем дольше Савин говорил, тем менее убедительными казались его слова. Татаринов, присевший у небольшого столика, заметно волновался — на щеках его выступили красные пятна, а дрожащие пальцы Николая нервно перебирали бахрому скатерти.

— Я ничего не могу добавить к тому, что уже говорил и писал вам, — неожиданно отрезал он.

— Но есть новые факты. Мы теперь подозреваем в провокации другого человека. Ты, я помню, тоже говорил, что имеешь сведения о некоем провокаторе…

Савин прекрасно знал, что Татаринов уже называл имя Азеса в качестве платного осведомителя полиции, но ему вдруг захотелось услышать обо всем еще раз — вдруг в сведениях Татаринова все же есть рациональное зерно и тогда есть смысл хорошо запомнить все факты…

— Да, в партии есть провокатор, — грустно сказал Татаринов. — Мне теперь это известно наверняка. Но это не я. Это Толстый.

Толстый была партийная кличка Азеса. Савин вкрадчиво спросил:

— А откуда у тебя эти сведения, Коля?

— Представь себе, непосредственно из полиции. Им можно верить.

— То есть как — из полиции? Что ты имеешь в виду?

— Моя родная сестра замужем за полицейским приставом. Я попросил его в виде личной услуги осведомиться о секретном сотруднике в нашей партии. Он справлялся у своих коллег, чуть ли не у самого Ратаева. Провокатор — Толстый.

Нет, этот Татаринов положительно считал всех вокруг идиотами. Неужели кто-нибудь ему поверит, что Ратаев, начальник особого отдела департамента полиции, руководитель заграничной агентуры, пусть даже и вышедший несколько месяцев назад в отставку, примется обсуждать подобные дела с каким-то приставом? Что за дикая чушь!

Но все же, чтобы не спугнуть Татаринова, Савин сделал вид, что верит всему.

— Николай, сегодня вечером на улице Шопена соберутся наши. Ты придешь, надеюсь?

— А кто там будет?

— Чернов, Тютчев и я.

— И больше никого?

— Никого. А кого ты хотел бы увидеть?

Татаринов не ответил на этот шутливый вопрос, но, помолчав, все же согласился:

— Хорошо, я приду.

В передней, провожая Савина, он заглянул ему в глаза и вдруг спросил:

— Боря, прости, но я тебя не понимаю. Вы все подозреваете меня в провокации, значит, думаете, что я в любой момент могу вас выдать. И ты не боишься при этом приходить ко мне на квартиру?

— Друг мой, для меня вопрос твоей виновности весьма сомнителен. Да и, кроме того, я счел своим долгом расспросить тебя о сведениях, касающихся Азеса.

— Но ты ведь не веришь, что Азес служит в полиции?

— Не знаю, что сказать тебе, Николай. Ничего не знаю… Ясно только, что в центральном аппарате партии есть провокатор.

— Ну что же, до встречи.

Николай протянул руку. Савин крепко пожал ее на прощание.

Выйдя из дома Татаринова, Борис поспешил на улицу Шопена.

Долли с Манасеенко уже скрылись из Варшавы. В полупустой неуютной квартире за столом, покрытым расстеленной газетой, сидела троица боевиков и баловалась пивком.

— Ну что же, орлы. Наш голубчик сегодня вечером должен залететь в наш силок. Пивом не увлекайтесь, сохраняйте твердую руку. Федор, ты поболтайся на улице, посмотри, как он войдет, не будет ли «хвоста», и все такое. Я уверен, что сегодня он никого не приведет — до сих пор мечтает отмыться от подозрений, но знаешь — береженого бог бережет.

Татаринов и вправду пришел к указанному дому один. Но, прежде чем подняться в квартиру Крамер, он остановил в воротах дворника и долго разговаривал с ним о чем-то. Болтавшийся на улице Назарьев наблюдал издали за этой беседой, но слов разобрать не смог.

Побеседовав с дворником, Татаринов повернулся и ушел, так и не поднявшись в квартиру, где ждали его убийцы.

— Догадался, сволочь, — вздохнул Калашник, глядя из окна вслед удалявшейся понурой фигуре Татаринова. — Рухнул наш план…

— Что значит — рухнул? Мы не можем допустить второго срыва, — вскинулся Савин. — И так уже Дубасова упустили. За каким чертом тогда нужна боевая организация, если она ни на что не способна?

— Но если Татаринов — агент полиции, он теперь попросит себе охрану и дело усложнится, — уныло проговорил Калашник.

— Пессимистам в наших рядах не место! Во-первых, что значит — если Татаринов агент? Не если, а агент! Агент! А во-вторых, какую охрану ему дадут — казачью сотню или артиллерийскую батарею? Даже если к нему приставят какого-нибудь шпика, наше дело эту охрану переиграть либо устранить! От убийства Татаринова мы отказаться не можем, стало быть, остается нам две комбинации на выбор — либо учредить за ним постоянное наблюдение и убить в удобный момент где-нибудь на улице, либо прийти к нему в дом и убить его там.