Мэр Кестербриджа - Томас Гарди

— Сегодня, кажется, очень большая ярмарка, — сказала Люсетта, ибо взгляд их, естественно, привлекала к себе сутолока за окнами. — Меня очень интересуют ваши многолюдные ярмарки и рынки. О чем только я не думаю, когда смотрю на них отсюда!

Он, видимо, не знал, что на это ответить, но вот до них донесся гул толпы, — голоса звучали, как шум небольших волн, взметаемых ветром на море; иногда чей-нибудь голос выделялся среди других.

— Вы часто смотрите в окно? — спросил Фарфрэ.

— Да… очень часто.

— Вы ищете глазами знакомого?

Почему-то она ответила ему следующими словами:

— Я просто смотрю на это, как на картину. Но теперь, — повернувшись к нему с любезной улыбкой, продолжала она, — теперь я, быть может, действительно буду искать в толпе знакомого… быть может, я буду искать вас. Ведь вы постоянно бываете здесь, правда? Ах… я шучу! Но разве не забавно искать в толпе знакомого, даже если он тебе не нужен! Это рассеивает ужасную подавленность, которую испытываешь, когда никого не знаешь в толпе, а потому не можешь слиться с нею.

— Это верно!.. Вы, очевидно, очень одиноки, сударыня?

— Никто и представить себе не может, как одинока.

— Однако говорят, что вы богаты?

— Пусть так, но я не умею пользоваться своим богатством. Я переехала в Кестербридж, решив, что мне будет приятно жить здесь. Но я не знаю, так это или нет.

— Откуда вы приехали, сударыня?

— Из окрестностей Бата.

— А я из-под Эдинбурга, — проговорил он негромко. — Лучше жить на родине — что правда, то правда, но приходится жить там, где можно заработать деньги. Это очень грустно, но это всегда так! Зато я в нынешнем году много нажил. О да, — продолжал он с непосредственным воодушевлением. — Видите вы того человека в коричневой казимировой куртке? Этой осенью я купил у него большую партию пшеницы, когда цены на нее стояли низкие, а потом, когда они немного поднялись, я продал все, что у меня было! Тогда мне это принесло лишь маленькую прибыль, но оказалось, что фермеры придерживали свою пшеницу в ожидании более высоких цен, да, придерживали, хотя крысы грызли скирды напропалую. И вот, как только я распродал всю партию, цены на рынке упали, и я купил пшеницу у тех, кто ее придерживал, купил еще дешевле, чем в первый раз. А потом, — порывисто воскликнул Фарфрэ с сияющим лицом, — несколько недель спустя я продал ее, когда она опять повысилась в цене! Таким образом, я не гнался сразу за большим барышом, а наживал помаленьку и за короткое время нажил пятьсот фунтов… Каково! — и, совершенно позабыв, где он находится, Доналд хлопнул рукой по столу. — А те, что придерживали свой товар, не заработали ничего!

Люсетта смотрела на него критически, но с интересом. Для нее он был человеком совершенно нового тина. Наконец он перевел глаза на хозяйку, и их взгляды встретились.

— Но я вам, конечно, наскучил! — воскликнул он.

— Вовсе нет, — сказала она, слегка краснея.

— Неужели нет?

— Напротив. Вы чрезвычайно интересны.

Теперь и Фарфрэ порозовел от смущения.

— Я хочу сказать, вы — шотландцы, — поспешила она поправиться. — Вы свободны от крайностей, свойственных южанам. Все мы, обыкновенные люди, — или страстны, или бесстрастны, или пылки, или холодны. А у вас две температуры сразу — высокая и низкая.

— Что вы хотите этим сказать? Объясните, пожалуйста, сударыня.

— Вы веселы — и думаете о том, как преуспеть. Через минуту вам взгрустнулось — и вы начинаете вспоминать о Шотландии и своих друзьях.

— Да, я иногда думаю о родном доме, — согласился он простодушно.

— И я тоже… насколько это возможно для меня. Ведь я родилась в старом доме, и его снесли при перепланировке города, так что теперь мне, в сущности, не о чем вспоминать.

Люсетта не сказала, — хотя могла бы сказать, — что этот дом стоял не в Бате, а в Сент-Элье.

— Но горы, и туманы, и скалы, они-то остались! И разве они не все равно, что родной дом?

Она покачала головой.

— А для меня это так… для меня это так… — проговорил он негромко, видимо уносясь мыслями на север.

Чем бы это ни объяснялось, — национальностью Фарфрэ или же индивидуальностью, — но Люсетта была права, когда говорила, что нить его жизни сплетена из двух волокон — начала коммерческого и начала романтического, — и временами их легко отличить друг от друга. Как разноцветные шерстинки в пестром шнуре, эти противоположности переплетались, не сливаясь.

— Вам хотелось бы вернуться на родину? — спросила она.

О нет, сударыня! — ответил Фарфрэ, быстро очнувшись.

Ярмарка за окнами была теперь в самом разгаре, многолюдная и шумная. Раз в год на ней нанимали рабочих, и сегодня толпа резко отличалась от гой, что была здесь несколько дней назад. Издали она казалась светло-коричневой, испещренной белыми крапинками, так как основную ее массу составляли батраки, пришедшие искать работу. С холщовыми блузами возчиков перемежались высокие чепцы женщин, напоминавшие верх крытой повозки, их ситцевые платья и клетчатые шали, — здесь нанимали также и женщин. В толпе, на углу тротуара, стоял старый пастух, обративший на себя внимание Люсетты и Фарфрэ своей неподвижностью. Это был явно сломленный человек. Жизнь далась ему нелегко прежде всего потому, что телосложение у него было слабое. Он так сгорбился от тяжелой работы и старости, что человеку, подошедшему к нему сзади, почти не видно было его головы. Пастух воткнул свой посох в канаву и оперся на его крюк, отполированный долголетним трением о ладони владельца и блестевший, как серебро. Старик позабыл, где он находится и зачем пришел сюда, и глаза его не отрывались от земли. Неподалеку от него велись переговоры, имевшие к нему непосредственное отношение, но он ничего не слышал, и казалось, будто в голове его мелькают приятные воспоминания об удачах, выпадавших на его долю в молодости, когда он был мастером своего дела и легко находил работу на любой ферме.

Переговоры велись между фермером из отдаленной местности и сыном старика. И переговоры эти зашли в тупик. Фермер не хотел брать корки без мякиша, иными словами, — старика без молодого, а у сына на той ферме, где он теперь работал, была возлюбленная, которая стояла тут же, ожидая результатов с побелевшими губами.

— Тяжко мне с тобой разлучаться, Нелли, — проговорил молодой человек, волнуясь. — Но сама видишь: не могу же я уморить с голоду отца, а он получит расчет на благовещение… Ведь всего только семьдесят миль.

У девушки задрожали губы.

— Семьдесят миль! — пробормотала она. — Не близко! Никогда больше я тебя не увижу!

И правда, семьдесят миль — непреодолимое расстояние для купидонова магнита: ведь в Кестербридже, как и в прочих местах, юноши вели себя так, как ведут себя юноши всегда и всюду.

— Ах, нет, нет… не увижу, — повторила она, когда он сжал ее руку в своих и повернулась лицом к дому Люсетты, чтобы скрыть слезы.

Фермер сказал, что дает молодому человеку полчаса на размышления, и, расставшись с удрученной парочкой, ушел.

Люсетта взглянула на Фарфрэ полными слез глазами. К ее удивлению, его глаза тоже увлажнились.

— Как это жестоко! — проговорила она с чувством. — Нельзя так разлучать влюбленных! Если бы это зависело от меня, я бы всем людям позволила жить и любить, как им хочется!

— Быть может, мне удастся устроить так, чтобы они не разлучались, — сказал Фарфрэ. — Мне нужен молодой возчик; и я, пожалуй, найму и старика в придачу… да, найму — он запросит немного и на что-нибудь да пригодится.

— О, какой вы добрый! — воскликнула она в восторге. — Пойдите поговорите с ними и дайте мне знать, если все устроится!

Фарфрэ вышел, и она видела, как он заговорил с влюбленными и стариком. У всех троих засияли глаза, и вскоре сделка была заключена. Фарфрэ вернулся к Люсетте, как только переговоры успешно закончились.

— Вы поступили великодушно, — сказала Люсетта. — Что касается меня, я позволю всем моим слугам иметь возлюбленных, если им захочется! И вы последуйте моему примеру!

Фарфрэ сразу стал серьезным и слегка покачал головой.

— Я вынужден быть построже, — сказал он.

— Почему?

— Вы… вы богаты; а я — торговец зерном и сеном, пока еще только пробивающий себе дорогу.

— Но я очень честолюбивая женщина.

— Видите ли, я не могу хорошенько объяснить все это. Я не умею говорить с дамами, все равно, честолюбивы они или нет; совсем не умею, — проговорил Доналд серьезным тоном, словно сожалея, что не умеет. — Я стараюсь быть вежливым… и только!

— Я вижу, вы такой, каким себя рисуете, — заметила она, явно беря над ним верх в этом обмене излияниями.

Смущенный ее проницательностью, Фарфрэ снова повернулся к окну и устремил глаза на кишевшую народом ярмарку.

Два фермера, встретившись, пожали друг другу руки и остановились под самым окном; слова их были слышны так же отчетливо, как слова влюбленных.