Последний полет орла - Екатерина Владимировна Глаголева

восстановлении. Эта работа затянулась на четыре года, а когда Монлозье, наконец, отослал рукопись на утверждение (Бонапарт к тому времени уже стал императором), то ему не выдали разрешения на публикацию и не вернули сам манускрипт. Главную роль в становлении современной Франции автор приписывал земельной аристократии, нападая на имперских нуворишей, деяния императора хвалил сдержанно; книга была написана броско, ярко, увлекательно, но сумбурно. И всё же Монлозье не постигла участь госпожи де Сталь, наоборот: Наполеон дал ему особое задание – сообщать ему лично о том, что о нём думают в обществе. И граф стал радостно говорить императору правду, пока тот случайно не забыл в карете один из его рапортов, сделав таким образом имя доносчика достоянием гласности. После прихода к власти Бурбонов граф, наконец, издал свою «Французскую монархию», добавив к ней третий том (хотя Людовику XVIII там многое не понравилось), а незадолго до неожиданного возвращения Наполеона с Эльбы присовокупил и четвертый – с предисловием, состоявшим из яростных плевков в императора. Это не помешало ему назвать вернувшегося изгнанника «светилом, в честь которого полагается возводить колонны». И вот теперь этот человек обвиняет Констана в лицемерии!

– Я мог ошибаться в людях и суждениях, но я никогда никого не предавал! – кричал Констан, побагровев от возмущения. – А вы наушничали Бонапарту!

– Я говорил ему то, чего он не желал слышать! – возражал Монлозье. – Я был занозой в его… пальце, а вы – перчатка на его руке!

Ах, перчатка? Отлично! Вот она! Дуэль! Завтра же!

Черт побери, царапина на руке – это слишком мало. Один из них должен был убить другого, иначе какой смысл?

…Шарлотта собиралась в театр. Из какого именно замечания, мельком оброненного им на лестнице, выросла ссора, Констан даже не смог бы сказать. Она устроила истерику со слезами, сказала, что теперь не может никуда пойти в таком состоянии, и это он во всём виноват – он сломал ей жизнь! Бенжамен переоделся и поехал на улицу Басс-дю-Рампар.

Глава тринадцатая. С ног на голову

Первое, что увидел Лафайет, явившись на Марсово поле, – пурпурный трон под балдахином, с такого же цвета подушкой под ноги. Позади трона расположили две трибуны для народных избранников, в ста шагах напротив – восходящие ряды скамей под тентом, для выборщиков и депутаций от армии; на тридцати двух столбах с большими деревянными орлами были прибиты таблички с названиями департаментов. В центре этого амфитеатра стоял алтарь с местами для священников и музыкантов; неподалеку – пирамида с чем-то вроде римского полевого жертвенника, вокруг которой построились отряды Национальной гвардии, Императорской гвардии и линейных полков.

Двадцать пять лет назад возле Военного училища тоже стоял трон – для короля, королевы и дофина. Вооруженные федераты окружали Алтарь Отечества, Талейран служил мессу, Лафайет, командовавший Национальной гвардией, первым принес присягу в верности нации, закону и королю, поклявшись защищать Конституцию, принятую Национальным собранием и утвержденную королем, и стоять на страже свободы. В том же самом поклялся Людовик XVI… Трибуны были полны; сходя с них, люди обнимались, пели, пускались в пляс… Праздник Федерации в первую годовщину Революции действительно получился праздником, хотя погода подвела: небо затянули свинцовые тучи, то и дело срывался дождь. В этом можно было бы разглядеть предзнаменование…

Сегодня первое июня, а не четырнадцатое июля, и в безоблачном небе ярко светит солнце. Лафайет сидит на трибуне вместе с другими депутатами. Второй тур выборов окончательно разочаровал Наполеона: бонапартисты оказались в меньшинстве, а председателем Палаты избрали республиканца Ланжюинэ, хотя император желал видеть в этом кресле своего брата Люсьена. На официальном приеме в Елисейском дворце Бонапарт держался холодно и сухо.

– Я уже двенадцать лет не имел удовольствия видеть вас, – бесцветным голосом сказал он Лафайету – третьему вице-председателю Палаты.

– Да, сир, всё это время.

– Вы помолодели, сельский воздух пошел вам на пользу.

– Да, весьма.

Этот диалог наверняка позабавил бы Адриенну… Лафайет вздохнул. Его жена умерла семь с половиной лет назад, но он по-прежнему мысленно разговаривал с ней; не проходило и дня, чтобы он не вспомнил о ней, не поцеловал ее портрет в медальоне, который вечно носил на груди…

В четверть первого выстрел из пушки объявил о том, что император выехал из Тюильри. Толпа заволновалась; вскоре появился кортеж: впереди – экипажи князей и архиканцлера Камбасереса, за ними – императорская карета, запряженная восемью лошадьми. Ряды амфитеатра взорвались приветственными криками, и всё же, как с удовлетворением отметил про себя Лафайет, «Слава Нации!» кричали громче, чем «Слава императору!».

Крики застыли в глотках, когда Наполеон поднялся на трон. Поверх алой туники и белых атласных штанов до колен, подчеркивавших округлое брюшко, была наброшена пурпурная мантия с золотым шитьем, подбитая горностаем, на голове красовалась черная круглая шапочка с белыми страусовыми перьями, прикрепленными большим бриллиантом. Все так привыкли видеть его в сером рединготе и маленькой шляпе! В сапогах со шпорами, а не в шелковых чулках и туфлях с розетками! Жозеф и Люсьен Бонапарты полностью облачились в белый бархат, накинув на плечи короткие испанские плащи, расшитые золотыми пчелами; шедшие за ними герольды, камергеры и пажи вырядились, точно массовка из «Жана Парижского»[20]. Зато Марии-Луизы и римского короля рядом не было. В газетах писали, что маленькому принцу уже сообщили о возвращении отца, и он каждое утро спрашивает у дедушки в Вене: «Когда же мы поедем домой?» Хотя совершенно непонятно, откуда некий путешественник, рассказавший об этом «Журналь де Пари», мог узнать такие подробности.

Лафайет поглядывал в сторону братьев Бонапарта. Внешне они были похожи и, в отличие от Наполеона, сумели сохранить стройность фигуры и густоту волос, но по характеру отличались очень сильно. Старший, Жозеф, был исполнителем воли Наполеона, его обрюзгшее лицо выражало покорность, темно-серые глаза устало смотрели из-под дряблых век. Напротив, младший, Люсьен, в свое время приведший Наполеона к власти, а затем бросивший ему вызов, казался воплощением решимости. Он был единственным Бонапартом, которому Наполеон не мог указывать, что́ же ему делать и думать, где и с кем жить; Париж для них оказался тесен, поэтому Люсьен уехал с семьей в Италию, а когда там стало небезопасно, хотел сбежать в Америку, но по дороге попал в плен к англичанам и вновь обрел