Наша улица (сборник) - З Вендров

Мягкость, слащавость служат ему ходкими монетами взамен наличных, которые он сдирает с ближнего.

Я понимал, что мой хозяин нисколько не хуже других фабрикантов, возможно, он даже лучше некоторых, все дело в системе. Но с другими я не сталкивался, а мой постоянно был перед глазами, и все во мне восставало против него.

Я этого не скрывал и держал себя с ним с подчеркнутой независимостью. Не стесняясь в выражениях, высказывал хозяину все, что думал о нем, говорил об эксплуатации ткачей, не забывая при этом упомянуть о жалкой оплате моего собственного труда.

Пинкус на меня не обижался. Он был непроницаем.

В ответ на мои слова он улыбался не то глуповатой, не то циничной улыбкой - трудно сказать, чего в этой улыбке было больше.

Я, мол, совсем еще мальчик в делах. Жизнь, видно, представляется мне такой, как она описана в книжках, которых я наглотался. Он и сам когда-то читал книжки, но теория и практика - совершенно разные вещи. Ну какой он эксплуататор? Разве я не вижу, что он бьется как рыба об лед, что ни день - опротестованный вексель.

За пряжу надо платить наличными, а за наличные приходится платить проценты. Конкуренция между предпринимателями велика, а тут еще нажимают крупные фабриканты, которые в состоянии выработать лучший товар и продавать его по более дешевой цене.

В душе он, может быть, социалист и демократ в не меньшей степени, чем я. Так же как и мне, а может и больше, ему хотелось бы, чтобы все его люди хорошо зарабатывали. Но что поделаешь, когда приходится жить среди акул, которые стараются проглотить друг друга? Ну хорошо, он, скажем, будет платить больше других. Что же получится? Ему, конечно, придется остановить фабрику, и несколько десятков ткачей лишатся работы. Разве тогда лучше будет?

- Посмотрим, что останется от вашего социализма и демократизма, когда вы сами будете фабрикантом, - говорил мне Пинкус.

- Я не собираюсь стать фабрикантом и всегда буду говорить то же, что говорю сейчас.

Пинкус старался мне доказать, что если ткачи едят немного хуже, чем он, они зато спят спокойно: голова у них не заморочена, как у него. В ответ я предлагал ему поменяться с ними: пусть уступит рабочим семьям свою квартиру из пяти комнат и возьмет взамен пять квартир ткачей вместе со станками, занимающими больше половины площади этих квартир-могил, - тогда он тоже будет спать спокойно.

Пинкус махнул рукой: что со мной разговаривать?

- Когда мы встретимся с вами лет через десять, напомните мне наш теперешний разговор. Послушаем, что вы тогда скажете.

Кругленький, мягкий человечек с каждым днем становился мне противнее. Он тоже не питал ко мне особой симпатии, но рассчитать меня не торопился. "Все они такие, - наверно, думал он. - Пусть говорит что хочет, лишь бы работал хорошо и стоил недорого..."

Только этим можно объяснить, почему Пинкус терпел мою дерзость.

"Все они такие", - думал я со своей стороны и не ти ропился подыскать другое место, хотя и этим не дорожил.

Двенадцать рублей за четырнадцать часов работы в сутки я всегда смогу получить. Так думал я в своей юношеской самонадеянности.

2

Однажды утром к нам на "фабричный склад" бочком вошел какой-то чернявый парень и, подобострастно поклонившись, спросил таким тоном, как будто обращался за подаянием:

- Вам, может быть, нужен человек?

Нет, Пинкус в человеке не нуждался. По нынешним временам и одного человека за глаза хватит.

Но от чернявого парня не так легко было отделаться.

Молитвенно прижав обеими руками смятую шляпу к груди, он униженно начал клянчить: он будет верно служить, он готов на самую тяжелую работу, лишь бы устроиться. Давно ли он в Лодзи? Да только вчера приехал.

Откуда он? Из Койданова. Его фамилия Крюк, Фишл Крюк... В Койданове не к чему руки приложить, вот он и приехал в Лодзь искать работу... Он и о бухгалтерии имеет представление. Бухгалтерию он изучал заочно, по письмам, у Марка из Риги, у того, который анонсируется в газетах... Но это неважно, можно взять его и не бухгалтером. Он готов выполнять любую работу, пусть самую тяжелую, пусть даже вначале бесплатно. Лишь бы устроиться!

Сложив короткие руики на круглом животе и слегка прищурив глаза, Пинкус с любопытством смотрел на парня, который, видно, заинтересовал его и даже пришелся по душе.

Упорство, с которым тот ходил из дома в дом в поисках работы, свидетельствовало об энергии и трудолюбии. Возможно, что с появлением чернявого парня у Пинкуса сразу родилась мысль: почему бы не заменить строптивого и нахального социалиста этим энергичным и, без сомнения, послушным, почтительным молодым человеком?

Не знаю, как бы сложилась в дальнейшем моя собственная судьба и судьба койдановского искателя счастья, если бы я не вмешался в разговор:

- Раз бесплатно, за чем же дело стало? Пусть еще один человек на вас работает.

Пинкус почувствовал укол. Бросив взгляд сначала на меня, потом на чернявого парня, как бы оценивая нас, он ответил скорее ему, чем мне:

- Даром у меня никто не работает. Если я держу человека, я ему плачу.

В людях Пинкус не нуждается. Но поскольку молодому человеку так хочется работать, нужно дать ему эту возможность. Много платить он не может, средства не позволяют. Но если шесть рублей в месяц устраивают молодого человека, пусть станет на работу, а там видно будет...

С первого же дня появления на предприятии чернявого парня мне стало ясно, что персоналом фирмы "Пинкус и компания" отныне будет Фишл Крюк, а не я.

Он приходил на работу раньше меня и уходил позже.

Он рвал у меня работу из рук и постоянно спрашивал, не надо ли еще что-нибудь сделать. По отношению к хозяину он выказывал собачью преданность, подлизывался к нему словом и делом: он втихомолку пересказывал Пинкусу все, что я говорю о нем, пожимал худыми плечами по поводу моего вольного обращения с хозяином и удивлялся долготерпению последнего. Крюк старался быть полезным не только господину Пинкусу, но и мадам Пинкус, из кожи лез вон, восхваляя их на диво удачных дочерей. Он был скользким, как угорь, и липким, как мед.

Он извивался, угодничая перед хозяином, перед его мадам и их наследниками.

Чем больше я присматривался к Крюку, тем больше убеждался, что где-то раньше уже встречал его. Если не его лично, то кого-то очень похожего на него. Но где мы с ним встречались - я никак не мог вспомнить. И вдруг меня осенило: да ведь это Урия Гип, мой старый знакомый - Урия Гип из "Давида Копперфильда", любимей книги моей юности, бессмертный Урия Гип тютелька в тютельку.

Внешне Крюк, правда, мало походил на Гипа: у того были шафрановые волосы и красное, распаренное лицо, будто он только что пришел из бани, а у Крюка волосы были черные, как деготь, и лицо тоже черное и худое, как вяленая камбала. У Гипа были безбровые серо-голубые глаза, которые ни на кого не смотрели и все видели, а у Крюка были густые, сросшиеся над острым носом брови, а веки прикрывали глубоко сидящие черные бегающие глазки, которые мгновенно оценивали всех и каждого. Худые, сухие пальцы Крюка, которыми он постоянно хрустел, были не похожи на бледные хрящеватые пальцы-черви Гипа, не знавшие ни минуты покоя. Но сутулая спина Крюка, его в ниточку стянутые губы, когда на него никто не смотрел, и подобострастно улыбавшиеся, когда он чувствовал на себе чужой глаз, его длинные, обезьяньи руки чуть не до колен - все это удивительно напоминало Гипа. Главным здесь было все же духовное родство: деланная покорность Крюка, его фальшивая преданность, мнимая верность, его движения пресмыкающегося, под которыми скрывалась натура интригана, - точь-в-точь Урия Гип.

Стоило мне сделать это открытие, и чернявый парень перестал существовать для меня как Фишл Крюк. Я видел перед собою Урию Гипа во плоти и крови, переселившегося из нотариальной конторы Викфильда на "фабрику" Пинкуса. Я следил за каждым его движением с тем же любопытством и интересом, с которыми несколько раньше следил за его духовным братом из романа Диккенса, - настолько я был поражен удивительным сходством между чернявым парнем и его рыжим предшественником.

Мне представлялось, как фирма "Пинкус и компания"

превращается в фирму "Пинкус и Крюк", как Крюк сгибает Пинкуса в дугу, так же как это сделал Гип с Викфильдом. Я четко рисовал себе картину, как Крюк расставляет свои сети дочери Пинкуса Сальце, так же как Гип расставил сети дочери Викфильда Агнесе... В будущем, мне казалось, Фишл будет отличаться от Урии только одним: Гип закончил свою карьеру в тюрьме, а Крюка я видел владельцем большой фабрики, с машинами и рабочими, которых он безжалостно эксплуатирует.

Но в то время, как я жил в мире грез, Фишл-Урия делал все, что было в его силах, чтобы выжить меня из фирмы и остаться там единственным необходимым человеком.

Его усердие, подобострастные речи, услужливые улыбки и преданные взгляды должны были подчеркнуть разницу между ним, кротким, верным и почтительным, и мной - не знающим благодарности, нахалом и бунтовщиком.