Наша улица (сборник) - З Вендров

Я был вне себя, меня душило отчаяние. Пусть кше скажут, что случилось, пусть объяснят, чем я провинился.

Наконец правда всплыла на поверхность: Шпринцл, оказалось, не хотела ухажера переплетчика в запачканном фартуке и в рубашке с засученными рукавами. Если я сошел с ума и захотел стать переплетчиком, так она, слава богу, еще в здравом уме. Она не даст окрутить себя переплетчику.

Я вытер холодный пот со лба.

- Только и всего? К черту переплеты! Я поступлю в аптеку, а там видно будет...

Но почему так сморщился гладкий лоб Гретхен? Почему она избегает моего взгляда9 Что ее гнетет?

Она, оказывается, и аптекарских учеников не любит:

они все какие-то недотепы, и от них всегда пахнет лекарствами, но дело не в этом.

Гретхен положила свою маленькую ручку на мою огрубевшую руку. Она подняла на меня глаза, невинные глаза Гретхен, и почти просительно сказала:

- Какой толк в наших встречах? Вы еще так молоды и... и не пристроены... А я бедная девушка...

Моя свободная рука закрыла ее мягкую ручку.

- Гретхен, золотая моя, не будем говорить о толке.

Забудь о бедности. Самый большой толк - в любви, молодость - самое неоценимое богатство.

Гретхен умненько улыбалась и сочувственно качала головой по поводу моей непрактичности, как будто бы ей было по меньшей мере дважды семнадцать лет.

- Ах, глупый, глупый мальчик! Будь я раскрасавицей, разве я могу на что-нибудь надеяться, если у меня ни копейки за душой и ни одного хорошего платья!

Ей так надоела нищета Заречья! Так хочется жить как все приличные люди.

- Приличные люди! Я тебя поставлю выше этих "приличных" людей, выше всех... Ты только подожди, наша жизнь ведь только начинается...

- Ждать? Сколько ждать? Чего ждать?

Пока я чего-нибудь добьюсь, может и десять лет пройти.

Что же ей, так и пропадать за папиросами? Нет, она бедная девушка, и ей нечего ждать. Ей нельзя забивать себе голову пустыми фантазиями...

Ей не хотелось мне зтого говорить, не хотелось раньше времени огорчать меня, но теперь она видит, что для нас обоих будет лучше, если она мне сразу скажет: дело в том, что она едет в Америку... Ее двоюродный брат Янкл Вайнштейн - там его зовут Джек Винстон - давно уже забрасывает ее письмами, просто умоляет, чтобы она приехала к нему. Он желает взять себе в жены только девушку со своей родины. Чтоб порядочная была. Кроме того, ему известно, пишет он, что Шпринцл красавица, его мать прислала ему фотографию. Он клянется, что осчастливит ее...

Раньше она даже и отвечать ему не собиралась. Он на десять лет старше ее, и был, по словам мамы, непутевым парнем. Но все говорят, что теперь он стал человеком, - в Америке обязательно станешь человеком, - владеет собственным мебельным магазином и одет, как граф. Если я хочу, она мне покажет его фотографию.

- Вы никогда не скажете, что это Янкл, сын тети Либы.

Все говорят, что это счастье для нее: собственный магазин и одет по-королевски... А чего здесь ждать бедной девушке? Она и решила ехать...

Небо обрушилось на мою голову: Гретхен едет в Америку, чтобы там выйти замуж... Я любил, потому что любил, а она искала выгодную партию... Меня вместе со всеми моими мечтами и планами она променяла на какого-то Янкла-Джека, который на десять лет старше "е и которого она нисколько не любит. Этого мое сердце не могло выдержать!

Я молчал. Мое лицо говорило за меня.

- Поверьте, что я вас люблю, как... как родного брата. Вы такой добрый... - сказала Шпринцл.

Ее ручка снова лежала в моей руке. Ее голос звучал почти так же нежно и сердечно, как во время наших прогулок в чарующие летние ночи. Я посмотрел на нее, и мне показалось, что глаза ее влажны.

- Не принимайте этого близко к сердцу. Вы найдете более красивую и образованную, чем я...

Пока она здесь, я могу к ней заходить, если хочу.

Только не в фартуке. Ей стыдно перед людьми...

- Вы же меня любите, правда? Так послушайте меня и бросьте переплетную. Только этому сумасшедшему Карпинскому могло прийти в голову такое безумие - сделать из вас переплетчика. Если не доктором, так учителем вы ведь можете быть. Сегодня же бросьте переплетную и займитесь уроками.

Гретхен разговаривала со мной, как с младшим, нуждающимся в опеке более сильного, более опытного человека.

Я молчал. К чему говорить? Мне теперь стало безразлично, буду ли я переплетчиком, учителем или доктором. Неизвестно еще, стоит ли мне вообще жить.

- Чего вы молчите? Вы мне обещаете бросить переплетную?

- Я больше переплетчиком не буду... Я здесь не останусь... Я не могу здесь больше оставаться... Я поеду в Америку... - невнятно пробормотал я, хотя и знал, что это пустой разговор и никуда я не поеду.

Гретхен подняла на меня свои голубые глаза. Трудно сказать, что в них отразилось - испуг или радость.

- Если будет суждено, мы там встретимся с вами.

Но я хочу, чтоб вы знали: Джек, сын тети Либы, уже выслал мне деньги и шифскарту. Пока я ему еще ничего не обещала, там видно будет, но я хочу, чтобы вы это знали.

Не сегодня-завтра я получу шифскарту и сразу после праздника седьмицы выезжаю...

"Там видно будет..." Надежда, как слабый луч солнца среди густых облаков, на миг засветилась перед моими глазами.

Поехать в Америку, свершить там что-то такое, что сделает маленьким и ничтожным ненавистного Янкла Вайнштейна, ставшего Джеком Винстоном, вместе с его мебельным магазином, и снова завоевать Гретхен для себя, - ради этого я был способен ограбить монастырь.

Однако денег на поездку в Америку у меня не было, а грабить монастыри я не умел.

Страдания молодого Вертера - не более чем легкий булавочный укол по сравнению со страданиями молодой души моей.

О, если бы мне тогда было дано заглянуть в будущее и увидеть Гретхен такой, какой я увидел ее спустя два десятка лет в далеком американском городке на берегу озера Мичиган, - тучной миссис Винстон с трехэтажным подбородком, со ртом, полным золотых зубов, и с бриллиантовыми кольцами на восьми из ее десяти жирных пальцев, - осколки моего восемнадцатилетнего сердца не лежали бы у ее ног, как черепки разбитого горшка, и я, может быть, остался бы переплетчиком до сегодняшнего дня...

Однако мало ли что могло случиться, если бы мы были способны заглядывать в будущее! Тогда, может быть, и сам молодой Вертер дожил бы до глубокой старости и лукаво улыбался бы в седую бороду над заблуждениями молодости. Кто знает?

1940

ФАБРИКА НА ВИЗИТНОЙ КАРТОЧКЕ

1

Моим первым хозяином был один из тех лодзинских фабрикантов, у которых вся фабрика помещалась на визитной карточке:

М. ПИНКУС И КОМПАНИЯ

Фабрика шерстяных и камвольных платков

Большой выбор

Петриковская улица, 69

"Компания", точно так же как и фабрика, была лишь фикция, придуманная ?ля того, чтобы придать вес фирме. Платки - дешевые яркие крестьянские головные платки - вырабатывали для Пинкуса из его пряжи ткачи-кустари на своих собственных допотопных ручных станках.

Кроме того, мой хозяин скупал маленькими партиями бракованные платки, часто навязываемые фабрикантами ткачам в счет заработной платы и скупаемые потом этими же фабрикантами за полцены.

Персонал фирмы "Пинкус и компания" состоял из одного-единственного человека - из моей собственной персоны.

Я подметал полы на складе, я подстригал бахрому на платках, я показывал покупателям товар, я его упаковывал, я таскал узлы к покупателям в гостиницы и к комиссионерам на дом, я отправлял тюки по железной дороге, я вел бухгалтерские расчеты, я был чем-то вроде Фигаро, который всюду поспевал.

В мои многочисленные обязанности входило посещение ткачей на дому, чтобы поторопить их с выполнением заказа, получить у них готовую продукцию и выдать квитанции на получение заработанных денег, которые выплачивались намного позже. Эти посещения с самого начала предопределили мое отношение к хозяину - недоброжелательное, можно сказать, враждебное отношение.

Тесные темные лачуги ткачей на Балуте, где ютилась горемычная беднота большого фабричного города; дома, больше похожие на мертвецкие, чем на обитель живых; согнувшиеся над работой ткачи в ермолках, измученные женщины с худосочными младенцами на руках; немытые дети, рахитичные и золотушные, на неубранных кроватях, на полу, под столами, в висячих люльках, в корзинах; специфически тяжелый запах жилья, где прочно обосновалась вековая нужда, - каждый раз вызывали у меня и жалость и физическое отвращение, каждый раз будили во мне враждебное чувство к хозяину.

Мой хозяин, подвижной человечек с брюшком и небольшой лысиной - то и другое обещало со временем увеличиться, - был по натуре вовсе не злым. Правда, и добрым его трудно назвать. Это был человечек мягкий и сладенький, он, казалось, истекал патокой. Он вовсе ничего не урывает из заработка ткачей, упаси бог, он просто вымаливает у них уступки. С покупателями он не торгуется из-за пяти копеек - эти пять копеек он у них выклянчивает. Меня он не заставляет работать четырнадцать часов в сутки за двенадцать рублей в месяц - он покупает мой труд за добрые обещания, за обтекаемые словечки, за сладкие улыбки.