Наша улица (сборник) - З Вендров

Богатый дом, приличные гости, прославленный оркестр и знаменитый бадхен в самом деле внушили родителям жениха - неискушенным деревенским жителям такое уважение к дяде Арье, что они так и не решились вавести разговор о приданом.

В самом разгаре свадебного ужина, когда бадхен Гройнем развлекал публику бойкими рифмами, а оркестр сопровождал его рифмы такой веселой музыкой, что трудно было усидеть на месте, - в этот самый момент наивысшего торжества вдруг раздался душераздирающий крик.

- Ой, горе мне! Чужое платье испортили!

Рифма застряла у Гройнема в горле: скрипка оборвала веселый напев на самой высокой ноте; флейта, всхлипну, прекратила свои трели; икнул кларнет, что-то пробу рчал бас, и стало тихо. Все взгляды обратились туда, откуда раздался отчаянный крик.

Не знаю, выражало ли лицо Гретхен, созданной гением Гёте, в самые трагические моменты ее короткой жизни столько горя, сколько выражало в первый момент катастрофы лицо Гретхен-Шпринцл.

И в самом деле, кто может судить, чья трагедия глубже:

наивной ли Гретхен из маленького немецкого городка, когда она увидела свою молодую жизнь разбитой Фаустом, ее возлюбленным, или же Гретхен из Заречья, когда она увидела свое платье (не собственное, а взятое у подруги) навеки испорченным золотистым бульоном с лапшой?

Если бы брошенная мужем Груня, эта нерасторопная женщина, прислуживавшая за столом, случайно залила бульоном брюки у мужчины, это вызвало бы у гостей только веселый смех. Но когда жертва катастрофы насчитывает всего лишь семнадцатую весну и обладает двумя белокурыми косами, падающими на точеные плечи, и длинными ресницами, отбрасывающими тень на пухлые щечки, нежные, как персики, к ее горю невозможно остаться равнодушным.

Даже бадхен Гройнем, человек с толстым сизым носом, чтобы утешить пострадавшую, посвятил ей несколько рифм: "Тише, гости дорогие, не шумите, выпить, закусить спешите! Ничего страшного не случилось, дай бог, чтобы хуже нам не приходилось! Как вам это понравится, Груня - покинутая жена, у девушки-красавицы платье бульоном залила! Вот так дела! Но ты ведь девушка умная, что за вопрос? Так не вешай нос! Бог тебе мужа подарит, счастьем наградит. Будешь с ним жить - не тужить, будут у вас любовь да совет, как тебе след, потому что ты умна и хороша. Так скажем аминь, и пусть поет душа!

Музыканты, веселей! Играйте для гостей!"

Воздав заслуженную дань таланту Гройнема, способного не сходя с места отозваться рифмой на любое происшествие, публика, нисколько не лишившись аппетита, вернулась к прерванному ужину. Заиграл оркестр, и снова стало весело, как будто никакой трагедии не произошло. Даже Груня, виновница несчастья, не придавала ему особого значения. Отряхнув платье Шпринцл от приставшей к нему жирной лапши и скороговоркой оправдавшись, она снова побежала обслуживать уважаемых гостей.

Только я один не оставил в беде Шпринцл и как мог старался ее утешить.

Ничего, не стоит принимать это близко к сердцу. Есть такая жидкость, которая удаляет любые пятна - и следа не останется. Я ей завтра принесу, она сама увидит.

Гретхен оставалась безутешной. Она никак не могла успокоиться. Она была подавлена позором невольно открытой тайны (что на ней не собственное платье, а взятое взаймы) и ужасом перед предстоящей расплатой. Робость и растерянность ясно отражались на ее нежном личике.

С низко опущенной головой и глазами, как бы прикованными к пятну на праздничном платье подружки, которое она приподняла кончиками пальцев, Гретхен олицетворяла собой горе и отчаяние.

Сердце, вдвое старше моего, и то было бы тронуто ее видом.

- Я вам говорю, что это ничего. Выстираете в жидкости, которую я вам принесу, и пятна как не бывало.

Вот увидите...

Гретхен подняла на меня свои голубые глаза. На ее длинных ресницах дрожали слезы.

- Нет, в самом деле? Я не буду знать, как отблагодарить вас...

Весь вечер я от нее не отходил, всеми силами пытался развеселить, чтоб она поскорей забыла о катастрофе.

После полуночи, когда на платье высохло пятно от золотистого бульона, а на глазах Гретхен - слезы, когда публика постарше начала расходиться, а молодежь приступила к танцам, мне удалось уговорить Гретхен потанцевать со мной. И вот ее ручка, маленькая белая ручка с тонкими пальцами, - один бог знает, откуда взялась такая ручка у папиросницы, дочки бедного меламеда, доверчиво легла мне на плечо, и мы легко понеслись в танце. Кто в эту минуту мог бы сравниться со мной?

В предрассветный час, когда старые и молодые петухи соревновались между собой, кто звонче возвестит встречу уходящей ночи с наступающим днем, я провожал ШпринцлГретхен домой.

Ее милое личико было бледно, как перламутровое небо над нашими головами. Тень, словно плывшее навстречу нам облачко, лежала на ее белом лобике; пухлые губы были сложены в страдальческую гримасу.

Теперь, тихим утром, после отзвучавшего свадебного пира, катастрофа снова во всем ее ужасе предстала перед ней. Час расплаты приближался.

Сердце мое ныло от сочувствия Шпринцл. Мне хотелось ей сказать, что все платья в мире - свои ли, чужие - ничто в сравнении с одной ее улыбкой; что никакой бульон, будь он из чистого золота, не должен исторгать слезы из ее красивых глаз; что никакое пятно не должно омрачать ее светлого лба; что весь мир со всеми его радостями должен существовать только для нее, для меня, для нас...

Мне. бы хотелось... Мало ли что в тихое весеннее утро вам хочется сказать цветущей семнадцатилетней Гретхен, первой, которая полонила ваше восемнадцатилетнее сердце!

Но где взять в восемнадцать лет смелость зрелого мужа?

Я ничего не сказал. Я молча пожимал ее маленькую ручку, что должно было без слов рассказать ей о моих чувствах, вселить в нее мужество, ведь я с ней в минуту ее большого горя. Только у самого крылечка ее дома, когда пришло время прощаться, я, держа в руке обе руки девушки, холодные от бессонной ночи и пережитого потрясения, с отчаянной решимостью "новичка" в делах любви и с воодушевлением поэта, который никогда не писал стихов, воскликнул:

- Шпринцл... Я не хочу, чтобы вас звали Шпринцл...

Я вас буду называть: Принцл, принцесса, моя принцесса.

На устах моей принцессы показалась бледная улыбка - выражение усталости и смущения - и, словно солнечный луч за облаками, сразу скрылась.

Юношеская робость помешала мне прижать к себе девушку и расцеловать ее бледное личико. Я ограничился тем, что поцеловал холодные, пахнувшие табаком пальчики.

Шпринцл медленно освободила руку.

- Так вы не забудете принести мне жидкость от пятен?

Принесите мне ее сегодня же, пораньше, прошу вас...

Небо, за несколько минут до того чуть красное на востоке, теперь пламенело, предвещая жаркий день.

Улицы все еще были тихи и пустынны. Свежий ветерок доносил из садов аромат первого весеннего цветения.

Легкими шагами шел я навстречу восходящему солнцу, и все во мне пело.

2

Жидкость для вывода пятен, которую я принес в тот же день, не спасла платья. Наоборот, она только увеличила пятно и вместе с ним отчаяние Шпринцл. После чистки уж окончательно не могло быть речи о том, чтобы вернуть платье подружке.

О, если бы мне удалось где-нибудь добыть деньги и купить моей принцессе новое платье!

Нового платья я ей не купил, но сердце свое отдал безраздельно. Я положил к ее ногам верность, преданность, все мои знания и весь мой восемнадцатилетний жизненный опыт.

То, что Шпринцл с грехом пополам могла написать письмо, и то только на еврейском языке в стиле романов Шомера и Зейферта [Шомер и Зейферт авторы еврейских бульварных романов, 3имон - герой одного из романов Шекера], меня нисколько не тревожило: я буду ее учить, развивать, я подниму ее до себя...

Все вечера, а по субботам и дни я отдавал ей, моей Гретхен, учил читать и писать по-русски, посвящал ее в тайны счета.

Боясь, как бы ее не накрыл акцизный чиновник, она обычно работала в крошечной каморке в глубине дома.

И в то время, как ловкие пальцы девушки роняли одну за другой набитые гильзы, я читал ей вслух какой-нибудь роман, с большим пафосом декламировал стихотворения Кольцова и Некрасова или же излагал прочитанную в журнале статью. Я рассказывал ей о близких и далеких странах, говорил о народовольцах, о месте женщины в русском революционном движении. Все, что я сам только недавно узнал от моего учителя, бывшего студента Карпинского, я торопился передать возлюбленной моего сердца.

Как мне хотелось сделать доступными ей мои скудные знания, развить ее ум, заразить ее революционными идеями, как меня заразил ими Карпинский!

Шпринцл, однако, не выказывала особенного желания учиться. Хрестоматийные истории о благонравных или избалованных детках казались ей слишком глупыми для взрослого человека. Ее также совершенно не занимало, во сколько обходился Сидорову пуд ржи, если за пятьдесят пудов он заплатил тридцать два рубля, да еще четыре рубля пятьдесят копеек за мешки. Не намного больше был интерес Шпринцл к литературе и к героям революционного движения. Любовь, говорила она, Шомер описывает лучше, чем Тургенев, а что касается "тех дел", то ими, по ее убеждению, занимаются только полные ничтожества, вроде выгнанного из университета студента Карпинского или же старых дев-замухрышек. Не видела она, что ли, этих "эмансипаций"?