Клошмерль - Габриэль Шевалье

– Мать честная, да мне это и в голову не пришло!.. Ну и номера откалывают ваши воспитанницы, дорогой Поносс! Не знаю, чему вы их только учите на ваших занятиях…

– О, госпожа баронесса! – вскричал кюре Поносс, огорчение и испуг которого дошли до предела.

Кюре Поносс приходил в ужас при одной мысли, что эту историю нужно будет рассказать председательнице. Он опасался её упрёков, а главное, её возможной отставки. Но баронесса спросила:

– А известно ли, кто этот расторопный малый, который оказался таким растяпой?

– Вы хотите сказать, госпожа баронесса, тот… который…

– Да, Поносс. И не стройте такую великопостную физиономию. Известно ли имя дуропляса, который сорвал нашу Розу?

– Это Клодиус Бродекен, госпожа баронесса.

– А чем занимается этот парень?

– Он в полку. В апреле он приезжал в отпуск.

– Он женится на своей Розе. Или его отправят в тюрьму и на каторгу. С его полковником поговорят. Неужели этот вояка думает, что с дочерьми Пресвятой Марии можно обращаться, как с женщинами покорённых областей? Кстати, Поносс, пришлите ко мне маленькую Розу Бивак, которую отнюдь не назовёшь недотрогой. Нужно ею заняться, чтобы она не натворила глупостей. Завтра же пришлите её в замок.

Праздник святого Роха много лет подряд отмечался в Клошмерле со спокойной торжественностью, свойственной мирному нраву клошмерлян и природному благодушию этого края, столь благодатного для урожаев винограда. Но, видно, так уж было предначертано, чтобы в этот злополучнейший из всех дней Провидение покинуло своего слугу, кюре Поносса, и ниспослало ему неожиданные испытания, к которым наш кюре питал величайшее отвращение. Он всегда старался их избежать и выхолащивал из своего деревенского католицизма самый дух воинственности. Кюре Поносс не принадлежал к числу переживших своё время фанатиков веры, повсюду сеющих плевелы смут и братоубийственного сектантства: такие деяния скорее вредны, чем полезны. Он больше рассчитывал на добродетель уступчивого и милосердного сердца, чем на опустошения, сотворённые огнём и мечом. Кому известно, что ложится в основу греховной гордыни, вдохновляющей честолюбивый эгоизм некоторых апостолов и оживляющей нетерпимую веру мрачных устроителей аутодафе?

Трепеща перед баронессой, кюре Поносс воссылал к небесам запутанные молитвы, которые ему диктовало рвение, исполненное ужаса. Они выглядели приблизительно так: «Господи милосердный, пощади меня и отврати от меня тягостные злосчастья, которые ты бережёшь для избранных. Господи милосердный, позабудь о моём существовании. Если же ты соблаговолишь в один прекрасный день усадить меня одесную, я буду вести себя с величайшим смирением и заранее соглашаюсь на самое дальнее место. Господи, я всего лишь бедный кюре Поносс, и мне не свойственно чувство мести. Я проповедую, как умею, твоё справедливое царствие добрым виноделам Клошмерля и поддерживаю свои слабые силы ежедневным употреблением целебного вина Божоле. Bonum vinum laetificat…[18] Ты это позволил, Господи: ведь ты же подарил Ною первые виноградные лозы. Господи, я страдаю ревматизмом, у меня плохое пищеварение, и ты знаешь обо всех немощах, которыми тебе угодно было меня наградить. Я уже утратил воинственный пыл молодого викария. Господи, утихомирь госпожу баронессу де Куртебиш».

Но испытаниям кюре Поносса не видно было конца. Этому дню явно предстояло стать исключительным во всех отношениях. Мирный послеобеденный отдых вторично был омрачён яростным стуком в дверь. Послышались шлёпающие шаги Онорины, идущей к дверям, и в коридоре раздались оглушительно громкие голоса, – явление весьма необычное для этого обиталища, где, как правило, звучал шёпот, полный раскаяния. На пороге гостиной возник неистовый силуэт Эрнеста Тафарделя. Учитель был по горло начинён ядовитыми сентенциями и держал в руке листки, где запечатлелось первое кипение его республиканского гнева.

Эрнест Тафардель не снял с головы своей знаменитой панамы, как человек, твёрдо решивший не спускать флага перед фанатизмом и невежеством. Тем не менее, увидев баронессу, он слегка попятился. Он так удивился её присутствию в домике кюре, что, поддайся он своим чувствам, пришлось бы даже ретироваться. Но это бегство скомпрометировало бы не его одного, – оно знаменовало бы поражение Великой партии, которую Тафардель самоотверженно здесь представлял. Ведь здесь должны были столкнуться не просто индивиды, но сами принципы во всей своей совокупности. Тафардель составлял одно целое с революцией и её освободительной хартией. Представитель баррикад и завоёванной свободы пришёл, чтобы сразиться на вражеской территории с представителем инквизиции, ханжеского покорства и лицемерного деспотизма. Не обращая ни малейшего внимания на присутствие посторонних и даже не здороваясь с ними, учитель метнулся по направлению к кюре По-носсу с пламенной тирадой на устах:

– Si vis pacem, para bellum,[19] господин Поносс! Я не стану применять приёмов вашей секты – секты Игнатия Лойолы, я не буду прибегать к вероломству. Я пришёл к вам, как честный противник, держа в одной руке меч, а в другой оливковую ветвь. Ещё не поздно отказаться от инсинуаций, ещё не поздно остановить ваших сбиров и предпочесть войне мир! Но если вы хотите войну, вы её получите. Моё оружие наготове. Выбирайте между войной и миром, между репрессалиями и свободой совести. Выбирайте, господин Поносс! И будьте осторожны при выборе!

Зажатый в тиски бушующей яростью двух противников, кюре Поносс не знал, какому святому молиться. Он попытался успокоить Тафарделя:

– Господин учитель, я никогда не мешал вашей педагогической деятельности. Я не понимаю, в чём бы вы могли меня упрекнуть. Я ни на кого не нападал.

Но указательный палец учителя уже был поднят и чётко отбивал такты глубоко гуманного афоризма, дополненного самим Тафарделем:

– Trahit suam quemque voluptas… et pissare legitimum.[20] Желая обосновать своё владычество, вы бы, вероятно, предпочли, чтобы на улицах приумножались мерзкие лужи от переполнения мочевых пузырей, как это было в эпоху порабощения. Но это время прошло, господин Поносс! Просвещение проникает повсюду, прогресс неудержимо движется вперёд, нация отныне будет мочиться в специальных павильонах! Я за это ручаюсь! Моча оросит щиток и потечёт в канализацию, господин Поносс.

Это странное выступление переполнило чашу терпения баронессы. С той минуты, когда учитель появился в гостиной, она держала его под смертоносным прицелом своего ужасного лорнета. Внезапно она заговорила голосом, которым некогда укрощала сердца и командовала оленьей охотой. Вид у неё при этом был величественно-наглый.

– Что это ещё за гнусный недоносок?

Если бы учитель обнаружил в своих просторных брюках ядовитого скорпиона, навряд ли он подскочил бы с большей живостью. Он затрепетал от ярости, и его пенсне заколебалось, что не предвещало ничего хорошего. Хотя он и знал, как все клошмерляне, баронессу в лицо, он прокричал:

– Кто смеет наносить оскорбление члену учительского сословия?

Это было заявление, смехотворно слабое и решительно неспособное привести в замешательство такую воительницу, как баронесса. Отлично понимая, с кем имеет дело, она ответила с оскорбительным спокойствием:

– Господин школьный учитель, последний из моих лакеев более воспитан, чем вы. Ни один из моих слуг не посмел бы выражаться с такой грубостью перед баронессой де Куртебиш.

Великие традиции якобинства осенили при этих словах Тафарделя, и он воскликнул:

– Ах, так вы из бывших де Куртебишей? Гражданка, я отшвыриваю ногой все ваши инсинуации. В иные времена гильотина быстро восстановила бы справедливость.

– А я считаю, что такую ахинею может нести только явный проходимец! В иные времена по приказу особ моего ранга негодяев, вроде вас, публично пороли, а потом вешали на всех перекладинах. Прекрасная система воспитания для хамья!

Словопрение явно принимало дурной оборот. Барахтаясь между двумя течениями, не уважающими христианского нейтралитета его жилища, бедный кюре Поносс не знал, кого слушать, и чувствовал, как от тревоги по его телу, стиснутому новой сутаной, обильно струится пот. У него были веские основания обхаживать дворянство в лице баронессы де Куртебиш, самой щедрой дарительницы прихода. Но у него были не менее веские основания обхаживать Республику в лице Тафарделя, секретаря муниципалитета – учреждения, которому принадлежал но закону домик кюре и который устанавливал квартирную плату. В эту минуту ему казалось, что всё погибнет и ярость спорщиков перейдёт последние границы. Как вдруг один из присутствующих, до этой минуты безучастный, проявил самообладание, столь же блестящее, сколь и своевременное, и вмешался в спор с такой решимостью, на которую никто не считал его способным.

С первой минуты появления Тафарделя Оскар де Сен-Шуль трепетал от ликования. Этот безвестный дворянин выработал в себе подлинный талант неустанно составлять в уме высокопарные речи. Они были нашпигованы придаточными предложениями, и бедняга собеседник, обуреваемый их диалектикой, чувствовал, как его мысль теряется в словесных хитросплетениях, не находя исхода. К несчастью, Оскару де Сен-Шулю не часто предоставлялась возможность показывать себя, так как тёща, привыкшая обходиться с людьми с помощью плётки, всячески его притесняла, а унылая супруга, порабощающая своей телесной мощью, обрекала на постоянное молчание. И Оскар де Сен-Шуль страдал.