Клошмерль - Габриэль Шевалье

Однако пора открыть грандиозный план Бартелеми Пьешю: через три года он собирался стать сенатором, заменив Проспера Луэша, о котором говорили в осведомлённых кругах как о человеке, заметно впадающем в детство. Ослабление интеллекта не было бы серьёзным препятствием для возобновления депутатского мандата, если бы не стали известны скандальные похождения сенатора. Старичок интересовался малютками, – это был благодушный, но отнюдь не филантропический интерес; сенатора приходилось периодически помещать в частные лечебницы, чтобы спасти от бурного возмущения иных несговорчивых родителей, которые требовали от него немалых сумм в компенсацию за утраченное неведение своих несовершеннолетних дочерей, попавших в поле зрения господина Луэша, страдающего эксгибиционизмом.

И эти деяния, до сих пор полускрытые, грозили нанести значительный ущерб партии.

Разумеется, Проспер Луэш мог бы пролепетать, что его почтенный коллега господин де Вильпуй заполняет свои сенаторские досуги такими же утехами. Но господин де Вильпуй был человеком правых убеждений, некогда его воспитывали иезуиты, и он до сих пор имел среди них весьма влиятельных знакомых. Видный католик, он, бесспорно, стоял в первых рядах благонамеренных людей своего времени, – репутация, предоставляющая ему значительные возможности для маленьких прегрешений. А его противник в политике и верный компаньон в проказах, скрашивающих старость, Проспер Луэш, к несчастью, в молодости снискал известность своими прогрессивными взглядами и реформаторским пылом. Впоследствии он дал утешительные доказательства своей эволюции; сначала стал домогаться чисто буржуазных почестей, затем проявил в Бордо в 1914 году пламенный патриотизм и, наконец, заявил с трибуны Сената, что война должна вестись с неослабевающей силой до победного конца. И тем не менее он сохранил множество врагов. Поскольку никто не мог с достаточными основаниями поставить под сомнение его честность, было решено придраться к его нравственности. О его подвигах правые узнали от господина де Вильпуй. Не желая повредить старому приятелю, этот важный сановник, уверенный в своей безнаказанности, однажды проговорил аристократически гнусавым голосом: «Странное дело, мы с Луэшем люди различных убеждений, но одинаковых вкусов: мы любим слегка зеленоватые плоды. В наши годы это немного молодит! Но должен признаться, друг мой, что Луэш в этой области прибегает к весьма любопытным приёмам… Очаровательное ребячество, мой милый! Наш собрат всегда был новатором. Это проявляется во всём!» Короче говоря, было необходимо ускорить отставку Луэша, чтобы избежать скверной истории. Бартелеми Пьешю всё это прекрасно знал. Он маневрировал. Он уже приобрёл покровителей и рассчитывал сделать таковым и Бурдийя, и Фокара, собиравшихся снова приехать в Клошмерль, и на этот раз уже порознь.

Став сенатором, Пьешю рассчитывал выдать замуж свою дочь Франсину, которой уже исполнилось шестнадцать лет. Она была красивой девушкой, образованной и с манерами, пригодными для любого салона (за эти манеры заплатили немало, да к тому же ещё монашкам). Он присмотрел для своей дочери Гонфалонов де Бек де Блазе, старую дворянскую семью, финансы которой выглядели ещё хуже, чем фасад их замка, имевшего всё же весьма внушительный вид на своём холме, в глубине прекрасного французского парка с двухсотлетними деревьями. Эти Гонфалоны де Бек были людьми спесивыми, но их состояние настоятельно требовало новой позолоты. Их двадцатилетний сын Гаэтан через три-четыре года как раз подойдёт Франсине. Правда, говорят, что он немного придурковат и ни на что не пригоден. Что ж, тем лучше: Франсина сможет держать его в руках (было уже очевидно, что она станет женщиной с цепкой хваткой, берегущей копейку и к тому же необразованней, чем её матушка). Выйдя замуж за Гаэтана и имея состояние и титул, Франсина будет на равной ноге с Куртебишами и Сен-Шулями и станет повыше, чем Жиродо. А он, Пьешю, заручится политической поддержкой местного дворянства. Сдвинув на затылок шляпу и опершись локтями о стол, Бартелеми Пьешю размышлял обо всём этом, медленно пережёвывая пищу. Нужно сделать так, чтобы писсуар и сраженье в церкви способствовали успеху его планов. Вокруг Пьешю теснились домочадцы, подавляя любопытство и благоговея перед его молчанием. И всё-таки, когда он кончил есть, Ноэми спросила:

– Так что тебе даст эта история в церкви?

– Пусть пока всё идёт своим чередом! – ответил Пьешю, поднявшись и направляясь в свою комнату, где он любил покурить трубку, погрузившись в глубокие размышления.

Ноэми сказала детям:

– Он уже всё обмозговал.

12

ВМЕШАТЕЛЬСТВО БАРОНЕССЫ

Подъехав к домику кюре Поносса, баронесса Альфонсина Куртебиш стремительно выпрыгнула из своего скрежещущего лимузина, высокого, как фаэтон. Собранный в 1911 году, он был похож на герцогскую карету, которую извлекли из сарая и снабдили худосочным мотором. Если бы эта жалкая колымага не попала в руки старого шофёра баронессы, она казалась бы смехотворной. Гружённая Куртебишами, эта пыхтящая старомодная фукалка с дворянским гербами на дверцах доказывала, что обладание новейшими машинами – удел разбогатевших свиноторговцев. В то же время она свидетельствовала, что не может быть ничего смешного в привычках семейства, которое гордится безупречным генеалогическим древом, растущим с 960 года и прославленным в некоторых своих ветвях бастардами, каковые появились на свет в результате лестной склонности монархов к отдельным представительницам этого древнего рода. Ветхость автомобиля вполне соответствовала дряхлости огромного замка с бойницами, из которых простреливалась вся окрестность.

Итак, баронесса резво выпрыгнула из автомобиля и направилась к домику кюре Поносса в сопровождении дочери Эстель и зятя Оскара де Сен-Шуля. Она сдержанно постучала в дверь, уязвлённая тем, что ей приходится нанести визит «маленькому деревенскому попику» (так она называла Поносса). Мы не собираемся утверждать, что она совершенно отрицала духовную власть клошмерльского кюре. С тех пор, как баронесса поселилась вдали от света, она доверяла повседневный уход за своей душой кюре Поноссу. Ей не хотелось каждый раз, как она пожелает избавиться от своих грехов, путешествовать в Лион к его преподобию господину де Латаржелю, хитроумному иезуиту, который был хранителем её совести в те времена, когда над её жизнью ещё проносились ураганы страстей. «Бедняга Поносс, – говорила она, – хорош для однообразной жизни вдовиц. Этому замарахе лестно исповедовать баронессу». Присовокупим к этому признание, сделанное баронессой своей соседке по имению, маркизе д'Обена-Тезе: «Сами понимаете, моя дорогая, в прежние времена я не стала бы поверять этому мужлану свои будуарные прегрешения. А теперь у меня всего лишь маленькие грешки стареющей женщины, которые можно смахнуть лёгким пёрышком. Теперь мы пахнем нафталином вынужденной добродетели, моя дорогая, не так ли?»

Из всего этого видно, чем был для баронессы де Куртебиш кюре Поносс. Одним словом, она относила его к своей челяди: он заботился о её душе так же, как маникюрша заботилась о её ногтях, а массажистка о её теле. По её убеждению, духовные и телесные изъяны знатной дамы, имеющей за собой десять веков родословной, должны быть объектом почитания со стороны хамов, независимо от того, кюре они или не кюре. Бесцеремонно открывать перед ними свои грехи значило оказывать им огромную честь. Кстати, когда она нуждалась в услугах кюре, она посылала за ним своего шофёра. («Я не хочу подхватить мужицких блох в вашей исповедальне».) Он приходил исповедовать её в маленькую молельню замка, специально предназначенную для этого таинства. Она выбирала такие дни, когда ей не нужно было принимать гостей, что позволяло пригласить кюре Поносса к обеду, который подавался без особенной помпы, очень смущавшей беднягу Поносса.

Никогда ещё баронесса не являлась к кюре Поноссу столь внезапно. Этот визит заранее испортил ей настроение. Как только молоточек стукнул о двери, пробудив эхо в огромном и холодном коридоре, загудевшем, как пустая бочка, баронесса сказала, обернувшись к своему зятю:

– Будьте с Поноссом тверды, мой друг!

– Разумеется, баронесса! – ответил щупленький господин де Сен-Шуль, который был самым мягким человеком на свете и приходил в ужас от избытка твёрдости в характере тёщи.

– Надеюсь, Поносс сейчас не выпивает с этой винодельческой братией! Пусть его немедленно разыщут. Просто непостижимо, что после всего происшедшего он не явился за советом в замок!

Произнося эти слова, она барабанила в дверь, постукивая своими перстнями и раздражённо топая каблучком. Потом добавила:

– Скажу архиепископу, чтоб он намылил ему голову!

Баронессе было за пятьдесят, но она ещё сохранила следы былой красоты. Эти следы выглядели весьма высокомерно, ибо баронесса сознавала своё высокое назначение. Запросто вычеркнув из истории Революцию, она обращалась с населением долины, над которой возвышался её замок, так, как если бы они были крепостными на землях, возвращённых её семье (это было законным восстановлением доброго старого порядка, который был испытан временем и без лишних разговоров ставил людей на свои места).