Я тебе изменяю - Амелия Борн

казалась ей тогда, когда мечтала свести сына с достойной девушкой.

А вот Оля никогда себя так не вела. Трудно и горько было это признавать, но Римма чудовищно ошиблась. Отняла у сына лучшее, что у него было в жизни. Семью. Жену, с которой был счастлив.

Все же верно говорят: все познается в сравнении. Римма теперь даже припомнить не могла всех тех придирок к Оле, которые казались ей когда-то безумно важными, весомыми…

И с чем она осталась теперь? С муками совести, с обиженным на нее сыном. Внутри зашевелилось жалящее чувство сожаления, но Оля была права: ничего своим раскаянием, никакими словами, она исправить уже не могла. И эта, озвученная чужими устами вслух истина, делала ее вину будто бы еще больше, добавляя ей значимости и веса…

И с этим ей теперь предстояло жить. А как?..

Вспомнился Рудик. Не такой он ее знал, не такой видел. Выходило, что она и перед ним тоже была виновата? Ведь обманывала, ведь позволяла думать о себе лучше, чем она есть на самом деле…

Но было так приятно в его обществе забыться. Поверить, хоть ненадолго, что она в действительности такая, какой он ее видит, какой хотела бы быть: мягкая, ласковая, душевная…

Но ведь это была неправда. Она просто равнялась на него. Она просто… отчаянно хотела быть нужной.

Резкий звонок в дверь заставил Римму испуганно подскочить на месте, задев стол. Жалобно бряцнули многочисленные склянки и банки с лекарствами, которыми в былые времена пыталась привлечь ускользающее внимание сына…

Римма с досадой взглянула на них и подумала о том, что пора бы избавиться от этого всего. Жаль только, что и собственные ошибки невозможно выбросить так же легко, как ненужный хлам.

Поднявшись с места, она прошла в прихожую и с надеждой заглянула в глазок. Сердце птичкой взметнулось вверх, когда поняла, что на пороге стоит тот, о ком она буквально только что думала, словно материализовавшись из ее мыслей…

– Рудик? – удивилась Римма, отворив дверь. – Я тебя не ждала…

Ее взгляд тут же уперся в миниатюрный, трогательный букетик белых роз, который он держал в руках, явно смущаясь, судя по тому, как его пальцы неловко мяли обертку.

– Знаю, Римма, но… можно я пройду?

Спохватившись, она отступила, пропуская его внутрь. Они прошли в кухню, но несмотря на приглашающий жест Риммы, Рудик совсем не торопился садиться. Он деловито, но как-то нервно оправил свой пиджак и, прочистив горло, проговорил:

– Римма, я… ах да, это тебе.

Он протянул ей букет, смутившись при этом, кажется, еще больше. Сердце Риммы забилось громче, явственно подсказывая: происходит что-то очень важное…

– Римма, я тут подумал… а почему бы нам не…

Он говорил, а она смотрела на то, как шевелятся его губы. Смотрела, но толком этого и не видела. Перед глазами стояло лицо сына: несчастное, растерянное… В ней снова поднялась волна стыда, чувство вины придавило сверху, словно камень…

Римма осознала: не имела она никакого права на счастье. Не должна даже слушать то, что говорил ей сейчас Рудольф. Не стоило ей вовсе принимать его ухаживаний…

Его руки вдруг накрыли ее. Он взглянул на нее так, что несчастное сердце снова сделало сумасшедший кульбит…

– Римма, мне бы очень хотелось, чтобы мы…

– Нет! – взвизгнула она прежде, чем он успел договорить.

Потому что если бы позволила ему это – не была уверена, что сумеет отказаться, принять свое наказание, которое сама же себе теперь и выписывала…

– Нет, Рудик, – повторила уже спокойнее, стараясь не встречаться с ним глазами, страшась увидеть там разочарование и непонимание. – Не стоило нам… даже начинать всего этого.

– Но… почему?

Одно его короткое «почему», а сколько же в нем пряталось разнообразных эмоций, от которых и самой Римме стало еще тяжелее, еще невыносимее.

А ведь она даже его разочарования не заслуживала. Как и того восхищения, с которым он обычно на нее смотрел. И доверия, которое, вероятно, испытывал.

– Потому что я совсем не такая, как ты думаешь, – выдохнула она тяжело, надсадно, свое признание.

– Я не понимаю…

Захотелось покончить со всем этим поскорее. Обрубить одним махом концы, чтобы ни мучить ни себя, ни его.

– Я – ужасный человек, Рудик, – ответила она, отворачиваясь к окну. – Я годами портила жизнь невестке, вмешивалась в их отношения с сыном, разрушила их семью… И я не могу после этого…

Слова кончились, выдохлись, стало так трудно, тяжело сказать о том, от чего сама же и отказывалась…

– Не могу быть после такого с тобой счастлива. Не должна.

Она ожидала, что он немедленно развернется и покинет ее квартиру, но вместо этого Рудик шагнул ближе, уверенно взял ее за плечи…

– Я убежден, что все не так плохо, как ты говоришь, – произнес он решительно. – Я знаю тебя совсем другой…

– Вот именно! Ты не знаешь, какая я в действительности!

Она стряхнула с плеч его руки, которые, напротив, хотелось там удержать, и едва не взмолилась:

– Уходи, Рудик. Пожалуйста, уходи. Кончено…

Она не видела, но чувствовала, как он растерянно застыл на месте. Пришлось повторить уже громче, отчаяннее:

– Уходи!

И вот тогда он развернулся и пошел к двери.

А Римма Феликсовна осталась.

С такой жуткой болью, какой давно уже не испытывала.

Но которую полностью заслужила.

* * *

– Милый! А я уже собиралась тебе звонить! Ты совсем обо мне забыл, – заявила Божена, едва Глеб оказался на пороге ее квартиры.

Которую собирался покинуть быстро и без излишних «Санта-Барбар».

– Я о тебе и не вспоминал, чтобы забывать, – отрезал Ланской и, отстранив Божену, которая уже попыталась повиснуть на его шее, добавил: – Мне нужны те записи, которые ты якобы сделала, когда мы с тобой были вместе.

На лице стоящей рядом женщины появилось озадаченное выражение. Глеб мог поклясться – окажись ее черепная коробка прозрачной, он мог бы лицезреть, как крутятся шестеренки в ее голове. И как