Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь - Эдвард Бульвер-Литтон

– Как! – вскричал ошеломленный Трэверс, – друзей? Вы шутите?

– Если б вы знали меня лучше, вы не заподозрили бы меня в шутке. Но, верно, вам приходилось убеждаться, что нет друга более дорогого и более заслуживающего уважения, чем враг, с которым ты только что помирился.

– Хорошо сказано, и я принимаю укор, – ответил Трэверс, изумляясь все больше. – Бесспорно, я менее вас имею право бранить Тома Боулза, раз у меня не хватило духа вступить с ним в поединок. Однако перейдем к предмету более мирному. Мистер Летбридж сообщил мне о вашем добром желании помочь двум молодым его прихожанам – Уилу Сомерсу и Джесси Уайлз. Вы великодушно предлагаете заплатить деньги, которые требует миссис Ботри за передачу своего контракта. Для этой сделки, разумеется, нужно мое согласие, а я его дать не могу. Сказать вам, почему?

– Прошу вас. Ваши доводы, вероятно, можно оспорить.

– Нет доводов, которых нельзя было бы оспаривать, – ответил Трэверс.

Его забавляла спокойная уверенность молодого незнакомца, дерзавшего спорить с опытным землевладельцем.

– Я хочу сообщить вам причины моего отказа, собственно, не для того, чтобы обсуждать их, но чтобы оправдать мою кажущуюся неучтивость. Довести арендный сбор с моего имения до надлежащего уровня было для меня крайне трудной и тяжелой задачей. Я был вынужден выработать единую систему, приложимую как к самым крупным, так и к самым мелким моим арендаторам. Эта система заключается в том, чтобы договариваться с лучшими и надежнейшими фермерами, каких я могу найти, назначая им арендную плату по указанию оценщика, на которого я полагаюсь. Благодаря этой системе, последовательно проводимой мною, хотя меня сначала и осуждали, я сумел в конце концов примирить разные слои общества в нашем крае. Прежде говорили, что я жесток, а теперь признают, что я только справедлив. Стоит мне раз поддаться чувству или оказать кому бы то ни было предпочтение – и вся моя система пойдет прахом. Каждый день меня осаждают убедительными просьбами. Лорд М., тонкий политик, просит отдать свободную ферму некоему арендатору на том основании, что он превосходно собирает голоса и всегда стоит за его партию. Миссис Н., очень доброжелательная женщина, умоляет меня не порывать с другим арендатором, потому что он оказался в очень стесненных обстоятельствах с большой семьей на руках. Это может быть уважительной причиной, чтобы простить ему недоимку или назначить пенсию, но это вовсе не причина, чтобы позволить ему и дальше разоряться самому и разорять мою землю. Вот теперь миссис Ботри арендует маленький участок за исключительно низкую плату восемь фунтов стерлингов в год. Она требует сорок пять фунтов за передачу своего контракта. А между тем я могу получать по двенадцати фунтов в год, что тоже будет умеренной платой, и выбрать кого-нибудь из наиболее подходящих арендаторов. Мне гораздо выгоднее заплатить ей сорок пять фунтов отступного, которые я верну от будущего арендатора, по крайней мере отчасти, а если бы даже и не вернул, все равно повышение арендной платы составит хороший процент с затраченной суммы. Теперь вы проезжая через нашу деревню случайно принимаете участие в романтической любви нуждающегося калеки, который при величайшем трудолюбии едва успевает оградить себя от нищенства, и ветреной девушки, у которой нет шести пенсов за душой, и желаете, чтобы я принял этих более чем ненадежных арендаторов вместо вполне состоятельных, и это еще за арендную плату на одну треть менее обычной. Предположим, что я исполню вашу просьбу, – Что станется с моей славой сторонника деловой справедливости? Я проложу путь для обхода всей моей системы управления и дам повод ко всякого рода просьбам друзей и соседей. Отвергать эти просьбы у меня уже не будет разумного права, раз я так легко уступил незнакомцу, которого, может быть, никогда больше не увижу. Да, наконец, уверены ли вы, что, уговорив меня, достигли бы своей доброй цели? Разумеется, очень приятно думать, что ты составил счастье молодой четы. Но если молодая чета не сумеет вести свои дела в лавочке, ей преподнесенной, а это весьма вероятно – Из сельских жителей редко выходят хорошие торговцы, – и очутится с целой кучей детей и с заработком, который добывается не сильными руками дюжего фермера, а слабыми пальцами полубольного калеки, искусно плетущего корзинки, на которые в наших местах почти нет спроса, не будете ли вы способствовать несчастью тех, кого думали облагодетельствовать?

– Я уклоняюсь от всяких прений, – ответил Кенелм с таким уничтоженным и опечаленным видом, что разжалобил бы белого медведя или прокурора. – Я все больше убеждаюсь, что из всего лживого на свете благотворительность величайшая ложь. Казалось бы, так легко делать добро, а на самом деле это почти невозможно. В нашей отвратительной цивилизованной жизни постоянно натыкаешься на какую-нибудь систему. Система, мистер Трэверс, это раболепное подражание слепому тиранству законов, которые мы в неведении нашем называем естественными, некоего механического начала, управляющего миром с помощью неумолимых общих правил, без малейшего уважения к благоденствию индивидуума. В силу естественного закона одни существа питаются другими и крупные рыбы пожирают мелких. Но для мелких рыб система эта весьма тягостна. Каждая нация, каждый город, каждая деревенька, каждое занятие – все имеет свою систему. Благодаря системе пруд кишит рыбой, причем большое число мелкой способствует увеличению размера одной крупной. Спасти одного пескаря от зубов щуки – благотворительность бесцельная. Вот я сейчас хотел сделать то, что мне казалось самой простой вещью на свете – попросить джентльмена, такого же доброго по натуре, как и я сам, разрешить старухе сдать свое жилище достойной молодой чете, а мне – заплатить из собственных денег требуемое отступное. И что ж? Я натолкнулся на систему и нарушаю все законы, по которым повышают арендную плату и улучшают имение. Вам нечего жалеть, что вы не побили Тома Боулза, мистер Трэверс. Вы побили его победителя, и я отказываюсь от всякой мечты о дальнейшем вмешательстве в естественные законы, которыми управляется деревня, которую я так бесплодно посетил. Я хотел удалить Тома Боулза из этой мирной общины. Теперь пусть он возвращается к своим прежним привычкам, женится на Джесси Уайлз, что, вероятно, и сделает, а потом…

– Постойте! – воскликнул Трэверс. – Вы хотите сказать, что смогли бы уговорить Тома Боулза выехать из деревни?

– Я уговорил его уехать при том условие что Джесси Уайлз выйдет за корзинщика, но так как об этом теперь и речи быть не может, я обязан сообщить ему о результате нашей с вами беседы, и он, конечно, останется.

– Но если он уедет, что будет с его кузницей? Мать не может вести его дела, а этот участок земли – единственный в деревне, не принадлежащий мне, иначе я давно выселил бы Боулза. Не продаст ли он мне свой участок?

– Нет, разумеется, не продаст, если останется и женится на Джесси Уайлз. Но если он отправится со мной в Ласкомб, чтобы стать там компаньоном своего дяди, я полагаю, будет очень рад продать дом, о котором едва ли у него останутся приятные воспоминания. К чему, впрочем, все эти предположения? Ведь вы не можете нарушить свою систему ради какой-то жалкой кузницы.

– Системы своей я вовсе не нарушу, если, вместо того чтобы дать волю чувству, сделаю выгодное дело, а сказать правду, я был бы очень рад приобрести эту кузницу и принадлежащий к ней участок.

– Теперь это ваше личное дело, а не мое, мистер Трэверс. Я больше не позволю себе вмешиваться в него. Завтра я покидаю эти места. Любопытно, как у вас пойдут переговоры с Боулзом. Честь имею кланяться!

– Нет, молодой человек, я не могу отпустить вас таким образом. Вы, по-видимому, отказались от участия в танцах, не отказывайтесь же хоть от ужина. Прошу вас!

– Нет, покорно благодарю. Я пришел сюда единственно по делу, которое уже разрешила ваша система.

– Ну, я не уверен, что оно окончательно решено.

Тут мистер Трэверс взял Кенелма под руку и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

– Я знаю, что говорю с джентльменом, по меньшей мере равным мне по званию, но так как я имею печальное преимущество быть старше, то не сочтите непростительной вольностью с моей стороны, если я попрошу вас назвать свое имя. Я хотел бы представить вас моей дочери, которая очень благоволит к Джесси Уайлз и Уилу Сомерсу, но я не решаюсь воспламенить ее воображение, назвав вас переодетым принцем.

– Вы выражаетесь с изысканной деликатностью, мистер Трэверс, Но дело в том, что я едва вступаю в жизнь и не хочу посрамить отца, связав свое имя с такой полнейшей неудачей. Предположите, например, что я анонимный сотрудник хотя бы «Лондонца» и только что уронил в общественном мнении эту в высшей степени умную газету слабой попыткой благодушной критики или проявлением великодушного чувства. Удачная ли это была минута, чтобы сбросить маску и выставить себя напоказ насмешливой публике в качестве нелепого нарушителя прочно установленной системы? Разве не естественно, что именно теперь я более чем когда-либо стремился бы раствориться как ничтожная единица в том таинственном целом, где самое крошечное единственное число превращается во множественное и говорит о себе не «я», а «мы»? Мы равнодушны к обаянию молодых девушек. Нас нельзя подкупить ужинами. Подобно колдуньям в «Макбете», мы не имеем имени на земле. Мы – величайшая мудрость величайшего множества. Мы твердо держимся системы. Мы имеем честь кланяться вам, мистер Трэверс, и удаляемся неприступными.