Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев

Будучи видным учёным, основоположником отечественной микологии и фитопатологии, он принимал активное участие в проекте. В то время крупнейшим в Петербурге строителем общественных бань являлся архитектор Павел Сюзор. Итогом их совместной работы и явились бани, столь поразившие современников.

Перво-наперво посетителей поражала роскошная отделка — мраморные бассейны, фонтаны, обилие скульптуры, изразцовые печи, бронзовые люстры, зеркала. Много зелёных растений. Бани были рассчитаны на посетителей самого разного достатка: здесь были классы за 3, 5, 8 и 15 копеек. Имелись шикарные шестирублёвые номера из пяти комнат. Такие номера посещали сами великие князья. В те времена за 3 копейки можно было купить килограмм поваренной соли или батон ржаного хлеба, а в 5–6 рублей обходились 3 кг чёрной паюсной икры первого сорта или пара яловых сапог. Так что можно было выбирать: или за раз съесть три кило чёрной икры, или с шиком попариться и помыться.

В бане предлагались как платные услуги, например парильщика или прачечной, так и бесплатные. Например, всем желающим расчёски выдавали за просто так.

Но главной особенностью этих бань были необыкновенные материалы с их замечательными свойствами. Так, из портландского цемента, который от сырости становился только твёрже, были выложены своды, полки в парилках были из липы, которая не обременяла обоняние тяжёлым запахом дерева. А чтобы стены бани не впитывали влагу, использовался особого качества кирпич. Полы в мыльных помещениях были выложены специальным асфальтом, не позволяющим поскользнуться. Вода поступала из собственной артезианской скважины и была чистейшей. Для топки котлов использовали бездымный кардиффский уголь.

Говорили, что эту баню в Фонарном посещал Григорий Распутин. Прямых сведений об этом не сохранилось. Но, зная этого самозваного старца как любителя бани, можно предположить, что Григорий Ефимович пользовался Воронцовскими банями, как ближайшими к месту его проживания в Петербурге. Даже пешком недалече — по Гороховой до Мойки, а там рукой подать до Фонарного.

Ленин в эту баню не ходил. Далековато. И он пользовался Ямскими банями, куда в разное время хаживали и Достоевский, и Мусоргский, и Блок, и Николай Гумилёв. А вот Шаляпин предпочитал Пушкарские бани, впоследствии в народе прозванные Шаляпинскими. Но, честно говоря, если Шаляпина ещё можно представить себе с шайкой и веником, то Ильич уж никак не вписывается в подобный образ. Возможно даже, именно в парилке Ямских бань, когда от несносного жара начинают плавиться мозги, у него и возникла мысль о мировой революции.

В первые годы советской власти баня вошла в обиход под № 43. Имя М. С. Воронина, как представителя царской буржуазии, было забыто. Но когда кто-то говорил: «Пошли на Фонарный» или «на Фонари», все понимали, что имеется в виду баня.

В 50-е годы она ещё сохраняла остатки прежней роскоши. От прошлых времён в ней оставался в эксплуатации один из трёх мраморных бассейнов с чистейшей артезианской водой. В бассейн плавно спускалась широкая радиусная лестница из белого мрамора.

Всё напоминало ещё не до конца увядшие и хорошо сохранившиеся остатки древнего греческого храма.

Второй этаж занимал большой помывочный зал с общей раздевалкой, в которой стояли скамьи, рассчитанные на двоих. В помывочном зале — несколько открытых душевых кабинок. В помещении, выложенном белым кафелем, стоял «грибок» — мелкий круглый бассейн для детей, накрытый железной шляпой гриба-мухомора, по краям которого струями стекала вода.

По всему залу были расставлены массивные тумбы с кранами холодной и горячей воды. Парильное отделение скрывалось за деревянной дверью, в которую время от времени заходили и выходили люди с вениками.

Входной билет в баню, напоминающий билет для проезда в общественном транспорте, стоил 18 копеек. На эти деньги можно было 6 раз проехать на трамвае, выпить 6 стаканов газированной воды с сиропом и 18 без сиропа, купить три пирожка с мясом или 18 коробок спичек. Берёзовый веник стоил 10 копеек. Его владелец старался «растягивать» его на два-три похода в баню. Более бережливые подбирали ещё не совсем истрепавшиеся веники, оставляемые парильщиками в общей куче, собирали из них «новый» из сохранивших листья веток и парились им за милую душу.

В 50-е годы воскресенье было всенародным помывочным днём, поскольку в будни народ работал, было, как говорится, не до бани. Поэтому именно в воскресные дни «на Фонарном» всегда собиралась длинная очередь, тянущаяся иногда от самого буфета до гардероба и раздевалки. Когда идущий в баню люд спрашивал у выходящих, велика ли очередь, отвечали обычно стандартной фразой: «От самого медведя». Чучело большого бурого медведя, охватившего лапами ствол сухой коряги, стояло на втором марше широкой мраморной лестницы.

Очередь от медведя поворачивала в длинный коридор, вдоль которого стояли деревянные скамейки. На них можно было присесть, положив на колени дерматиновую сумку со сменой белья, банными принадлежностями и шуршащим, завёрнутым в газету «Правда» веником. В очереди разговаривали редко. Кто-то разворачивал свежий номер «Известий», вчитывался в передовицы, в вести с полей и в статьи о передовиках производства. Прочитанным почти не делились, «переваривали» молча. Это потом, уже начиная с конца 60-х, можно было без стеснения и опаски разводить «банные» дискуссии о преимуществах и недостатках социализма, о зарплатах и пенсиях и кто кому в мире покажет первым «кузькину мать».

Позднее, в 70-е, приходилось слышать новые темы.

— …А что Брежнев-Брежнев? Он что для меня сделал? И вообще… Сам, как гусь лапчатый, окопался в своём Кремле. К нему на пушечный выстрел не подъедешь.

— Зачем тебе к нему подъезжать?

— А поговорить? За жисть…

— Чего ему с тобой разговаривать? Ты кто? Шейх персидский? Али Папа Римский?

— Я ни тот ни другой, а рангом буду повыше. Я — рабочий человек! На мне вся диктатура пролетариата держится. А он не хочет со мной говорить? И что он вообще сделал для народа?

— А пенсию?..

— Что пенсию?

— Пенсию-то он тебе не отменил.

— Да-а, здесь, конечно, не поспоришь. Кое-что делает наш генсек. И на том спасибо.

Здесь вклинивался ещё один трудящийся:

— Брежнев — ничего ещё мужик. А вот Хруща не люблю. В 62-м дал мне квартиру на окраине города. Четырёхкомнатную! Как многодетному. Поначалу обрадовался. А потом дошло — что мне с ней делать? Как её обставить? Это его не волнует! Бывает, на бутылку денег не хватает, а здесь мебели одной надо — в магазине столько нет. На что я буду эту самую мебель покупать? А в пустой квартире как-то несподручно коммунизьму евойную строить. И на работу стало далеко ездить. Раньше из своей коммуналки шмыг, пять минут и — на работе. А теперь полдня на трамвае кантеляюсь до завода и обратно.