Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев

class="p1">Подойдя к стойке, он заказал два больших бокала светлого пива, и мы, сделав по глотку, молча уставились друг на друга.

— Как? — спросил Нико.

— Это не просто пиво. Это редкий напиток особого разлива.

— Вот именно. А всё почему? А потому, что хозяин, который наливал нам пиво, — и он указал на массивного мужчину в рыжем замшевом фартуке, — знает градус.

— Какой градус?

— Знает градус, при котором надо хранить пиво. Пиво не должно быть тёплым. Правильно?

— Это и младенцу понятно.

— Но оно не должно быть и слишком холодным. А каким оно должно быть? А вот именно таким, каким его делает Дионисиус. Его Дионисиусом зовут, хозяина. Что в переводе означает — друг Диониса, бога вина и веселья. Видно, бог посвятил его в свои тайны, и он знает ту температуру, при которой пиво имеет наилучший вкус. Но попробуй спросить. Ни за что не скажет. Пиво у него самое лучшее в округе.

— Верю и уже уважаю.

— А теперь мы возьмём по рюмочке узо, чтобы у нас прорезался волчий аппетит.

Он сказал что-то по-гречески хозяину, и перед нами появились две разнокалиберные рюмки: побольше для Нико — с мутно-молочной жидкостью, поменьше для меня — с кристально-прозрачной.

— Это узо, — пояснил Нико, — крепкая анисовая водка. Пятьдесят градусов. Поэтому греки часто разбавляют её водой. Дурная привычка, я считаю. Но сам ей уже подвержен. Видишь, какой мутный коктейль получается. А на вкус — микстура от кашля. Тебе я не стал смешивать. Уверен, не поймёшь.

Мы чокнулись и выпили.

— А теперь давай закусим, — и он указал на пододвинутую хозяином тарелку с тонко нарезанными кусочками баранины и зелёными оливками.

Баранина тут же поджаривалась на вертикальном вертеле.

Кинув друг за другом две оливки в широко разинутый рот, Нико поднял вверх указательный палец и менторским тоном учителя произнёс:

— Знаешь ли ты, любезный друг, что выпитая нами водка узо идёт под двенадцатым номером?

— Под двенадцатым?

— Да! Эта история уходит в давние времена. Ещё до прихода турок один греческий монарх, посещая эти места, дегустировал продукцию местных винокуров. Налегал он в основном на анисовую водку. Дойдя до очередной двенадцатой бочки и опробовав её содержимое, он, перед тем как свалиться с катушек, произнёс единственное слово: «Узо!» Что очень близко к русскому «ужо». Хозяин винокурни принял это за наивысшую похвалу, и с тех пор водка, получившая название «узо», стала готовиться по рецепту двенадцатой бочки. Рецепт, конечно, держится в секрете, а сама водка не подлежит экспорту, так как тот монарх, протрезвев, сказал примерно следующее: «Из одной бочки всех не напоишь, подавать только к моему столу». С тех пор она за Грецией и закрепилась.

— Интересная история, — подтвердил я, — и главное — очень похоже на правду.

— А может, и правда, — добавил Нико. — Кто его знает? В народе зря говорить не будут.

Попрощавшись с Дионисиусом, пошли далее по узким улочкам старого города. С городской стены открывалась обширная панорама с выходом на Термический залив. Солнце уже зашло за горизонт, и только город многочисленными огнями буравил густеющую ночную темень. Поднявшись немного вверх, мы подошли к таверне, часть которой пряталась под соломенной крышей, а часть располагалась на улице.

— Привет, Афанасиус, карамэрэ! — поздоровался Нико, обращаясь к старому, заросшему седой щетиной греку.

Грек был сухощав, выдублен солнцем, слегка согбен и очень нетороплив в движениях. Он находился в таком неопределённом возрасте, когда стирается грань времён и двадцать лет назад или двадцать лет вперёд не привносят в облик существенных изменений. Время как бы застывает на них. Его скромная улыбка обнажала крепкие, потемневшие от никотина зубы, рассчитанные минимум лет эдак на сто. Взгляд чёрных, ещё не потухших глаз был слегка ироничен и по-философски проницателен. Этот взгляд говорил о непростом и долгом житейском опыте. Афанасиус устало улыбнулся, поприветствовав нас рукой. Перекинувшись с Нико несколькими скупыми фразами, он удалился в глубины псистарьи. Мы сели на плетёные стулья у свободного столика на улице.

— Афанасиус — старый рыбак, — пояснил Нико. — Таверну содержит лет десять, не меньше. А свежую рыбу к столу поставляет его сын. Продолжение династии и традиций, как любили говорить у нас в Союзе. Потомственный рыбак. Конечно, лучше быть потомственным пэром английского парламента…

— Не думаю, — возразил я. — Ещё неизвестно, кто более счастлив в этой жизни: греческий рыбак или аглицкий пэр.

Пожилая женщина с доброй печалью на лице поднесла нам полный кувшин белого вина, белый хлеб и тарелку с зелёными оливками.

— Это жена Афанасиуса, — пояснил Нико, — Деспоина, что по-гречески, кстати, означает «хозяйка». Деспот, а не женщина. Благодаря её железному характеру хозяин словно законсервировался. Все говорят, что за последние двадцать — двадцать пять лет он совершенно не изменился. В переводе его имя — Бессмертный…

Мы сблизили бокалы и выпили за «бессмертного» хозяина. Кувшин был литра на полтора.

— Здесь меньше не подают, — пояснил Нико, — стартовая норма.

— Что значит «стартовая»?

— Вот сейчас принесут жареные сардинки — тогда узнаешь.

Хозяин подошёл к нашему столу и поставил перед нами две большие круглые тарелки с хорошо прожаренной рыбой. Нико что-то сказал ему, и Афанасиус, положив жилистую руку на его плечо, широко ухмыльнулся. Мы налегли на принесённые сардинки, обильно запивая их рециной до тех пор, пока Деспоина не принесла новый кувшин с вином и новые порции рыбы. Казалось, что всё появлялось как по волшебству.

— Ну, это просто отпад. Ничего подобного я в своей жизни не едал. Честное слово! — поделился я.

— Греция… — коротко пояснил Нико.

Мы чокнулись полными стаканами рецины. Какая душистая, настоянная на невидимых здешних ароматах ночь! Цикады в кустах исполняли звонкую прелюдию, после которой должна была прозвучать космическая фуга. Весь воздух был наполнен этим ожиданием. Всё было так гармонично! Улица взгорбилась старым мостовым булыжником и своим срединным горбом немного не доставала до проявившихся на тёмном небосводе звёзд. И тут я запел:

Ой, мороз, мороз, не морозь меня,

Не морозь меня, моего коня-я-я!

Я пел сильно и, мне казалось, с большим чувством, чётко выводя слова. Песня неслась над старым городом и, пройдя сквозь древнюю стену, вливалась в тьму залива наподобие изверженной из вулкана лавы. Песня оборвалась так же внезапно, как и началась. Все встали и долго мне аплодировали. Я же, в свою очередь, как популярный артист перед благодарной публикой, долго раскланивался. Вместе со мной стал раскланиваться и Нико, указывая на меня растопыренной ладошкой и изображая из себя моего импресарио.

Казалось, я был наполнен Грецией до предела. Неизъяснимая