Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В следующем рейсе Николай Иванович красовался новыми вставными зубами. Они блестели не хуже того перстня, который всучили нам в Сенегале.
Я смотрю на давнюю фотографию: между мною и Николаем Ивановичем стоит улыбающийся негр. Он по-дружески обхватил нас за плечи и честными глазами уставился в объектив моего старенького ФЭДа. Когда меня спрашивают, что это за симпатяга, похожий на американского актёра Эдди Мэрфи, я всегда отвечаю, что это наш «земляк» — Вася Бомбовоз из Сенегала, окончивший институт имени Лесгафта, прекрасной души человек и свой в доску. Можно добавить, что благодаря Васе человек, стоящий рядом с ним, немного похожий на Наполеона и зовущийся Николаем Ивановичем, осенью 1974 года вставил себе золотые зубы.
Запахи Греции
Я встретил его на набережной в Салониках.
Он ловил рыбу с каменного пирса, сидя на гранитном срезе, и лениво помахивал коротким удилищем. Не оборачиваясь, неожиданно произнёс недовольным тоном:
— Чего стоишь за спиной, как остолоп? Проходи! Не видел, как рыбу ловят, что ли?
Я удивился. Не видя человека, и сразу — на русском.
— А откуда… — начал было я.
— Откуда, откуда, — перебил он меня. — Из оттуда! Если отозвался, значит понял. Был бы местный, пошёл бы дальше.
— Из России? — поинтересовался я.
— Из Грузии. В Тбилиси жил.
И он запел на грузинском:
Тбилисо, мзис да вардебис мхарео,
Ушенод сицоцхлец ар минда…
— Грузин?
— По отцу грек, он из понтийских. По матери русский. По шно-белю могу и за грузина сойти. Поди разбери сейчас, кто какой национальности.
— А зачем здесь?
— Затем. Судьба. Горбачёв. Перестройка. Всё сдвинулось. Если б в Грузии была работа, разве я поехал бы сюда за тыщу вёрст киселя хлебать? Годы не те.
— Давно тут?
— С утра. Клёва никакого.
— Я спрашиваю, давно ли в Салониках?
— А ты кто, моряк?
— Как догадался?
— А чего тут догадываться? Район портовый. Был бы, как я, пришлым, вопросы бы не задавал. Между собой мы, которые из бывшего нерушимого республик свободных, общаться не очень-то любим. Так что догадаться — труда особого не надо.
Он встал, свернул удочку и протянул руку:
— Нико.
Роста Нико оказался небольшого. Одет просто: лёгкая голубая рубаха с коротким рукавом, серые штаны, чёрные исхоженные туфли. Руки жилистые. Лицо с иронично-печальными глазами, крупным носом и толстыми, собранными в брам-шкотовый узел губами. Когда говорил — узел этот ослабевал и давал небольшую прореху, которая меняла свою конфигурацию в зависимости от произносимых слов.
— С «Максима», что ли? — «узел» повернулся немного вбок, и Нико помахал большим пальцем в сторону стоящего поодаль парохода.
— С него.
— А почему флаг чужой?
— Тринидад и Тобаго, — пояснил я.
— А причём тут Тринидад?
— Своё всё распродали. Даже флага не осталось. Вот и ходим под чужим. Не ты один мыкаешься.
— А-а-а! Понятно. Чужому дяде капитал сбиваете. Ну, так за это и боролись. Поздравляю от чистого сердца.
— А что остаётся? Тебя тоже не от хорошей жизни занесло сюда.
— Послушай, генацвале, — перешёл на мажорный лад Нико, — не хочешь сегодня вечером пивка местного попить? Тогда, может, и жизнь краше покажется. А? Соглашайся. Пиво здесь хорошее, водой не разбавляют. Угощаю. Сегодня халтуру одну заканчиваю. Офис под ключ сдаю. Деньги — наличными. Так что? Гуляем?
— На халяву, что ли? Как-то неудобно…
— Неудобно штаны через голову надевать, — уточнил Нико. — Сегодня — я, завтра — ты. Соглашайся, генацвале. Не сидеть же тебе весь вечер в своём железном ящике, — он указал в сторону «Максима» и предложил: — В семь часов у Белой башни.
— Думаешь, я знаю, где твоя Белая башня?
— Спросишь. Здесь любой скажет.
— Я кроме «карамэрэ» по-гречески ничего не знаю.
— Этого достаточно. Добавишь «Лефкос Пиргос» — поймут. Короче, как выйдешь из порта, пойдёшь в ту сторону по проспекту
моего имени, что тянется вдоль набережной. А ещё лучше — иди по самой набережной.
— Проспект твоего имени?..
— Да, проспект Никиса. Он, можно сказать, упирается в эту Белую башню. Мимо не пройдёшь. Ходьбы здесь минут двадцать. До встречи.
Мы ударили по рукам.
В запасе у меня был почти целый день, и я решил посвятить его закупкам к завтрашнему дню моего рождения. И чтобы отметить его в кругу своих, нужно было запастись выпивкой и снедью.
Тамошний рынок нашёлся легко. Был он необъятным. Я набрёл на торговый ряд с маслинами и решил взять самых дорогих. Они были очень большие, чёрно-серые, лоснящиеся, с фиолетово-розоватым отливом.
Вкус к маслинам привил мне отец. В пятидесятые годы в Ленинграде на Невском проспекте в Елисеевском, слава которого не стёрлась даже в большевистских буднях, можно было купить заморские деликатесы. Круг этих деликатесов был весьма узок. В него входили маслины низкой сортности, иногда ананасы и почти всегда североафриканские финики в жёстких спрессованных брикетах, которые приходилось разбивать для мелкой расфасовки.
Это были маленькие радости жизни. Хотя поначалу маслины я к радостям не причислял. Но отец иногда покупал их в небольших количествах. Заморский продукт был дорогим. Поэтому брал он обычно граммов сто, не более. И, растягивая удовольствие, смаковал их, будто это были конфеты. Конечно же, всегда давал попробовать и мне. Но я брал только из приличия и почти сразу выплёвывал. Конфеты были вкуснее. Однако постепенно я стал привыкать к вкусу масличных плодов, нашёл в них определённую пикантность, особенно когда медленно покатаешь маслину во рту, придавишь её языком к дёснам, выдавишь солоноватую мякоть, которая должна сама растаять и раствориться. Жевать маслину зубами — кощунство.
То, что я купил на рынке в Салониках, превосходило всё, что я когда-либо видел и пробовал до этого. Маслины были крупные, выпуклые, классической зрелости, на боках сквозь потемневшую кожу просвечивал цвет, напоминающий радужные пятна масла, расплывшегося по тёмной воде Термического залива, подсвеченного закатным солнцем. Свежими их можно взять только на рынках Балканского полуострова. В Фессалийской долине такие маслины собирают исключительно руками и погружают в солевой раствор месяцев на пять. Потом дают полежать на ветерке, и они готовы. Есть их надо сразу. Поскольку свежесть сохраняется лишь несколько дней.
И всё же не маслины были моей целью, а разливная бочечная «Метакса», которую и нашёл в ряду маленьких, прилепленных друг к другу магазинчиков-забегаловок. Классическое греческое бренди предстало предо мной во всём своём многообразии. Бутылки всевозможных форм и размеров громоздились на четырёхъярусных деревянных полках, на них же стояли небольшие, литров на
