Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А «Цирк»? — возразил Вачик.
— Да, цирк был. У нас действительно был сплошной цирк. Раньше верили в Бога, стали верить в партию, единую и непогрешимую.
Кстати, очень ловкая подмена. Людей сажали и расстреливали, а с экрана нам пели колыбельные с английским акцентом.
— А страна всё равно жила, — едко подметил Вачик.
— За счёт этого и жила. Русский народ нужно всё время тормошить. Это мы — армяне — сами тормошимся. У меня муж был, царство ему небесное, всю жизнь его тормошила. Дотормошила до заслуженного артиста. А так бы спился и сгулялся бы. Я ему такие концерты устраивала, чертям тошно. Зато какой был чтец, какой ритор! Я почти на всех его спектаклях присутствовала, а после — за кулисы, за руку и — домой. Красавец был, ни одной юбки не пропустит. И рюмки — тоже. Обычно после третьей начинал читать «Графа Нулина». Пушкина наизусть знал всего. А ещё любил утку тушёную в яблоках. Как он читал!!! Особенно после утки. Андронников по сравнению с ним был пигмеем. И ведь никто не слушал, всем поскорее бы выпить да закусить. Это был голос вопиющего в пустыне. Его «Граф Нулин» проходил под какофонию нескончаемого застолья…
— Нет пророка в отечестве своём, — подтвердил Вачик.
— Вот-вот! Он походил на пророка. Особенно в последние годы. У него была львиная грива седых вьющихся волос, профиль гугенота и хорошо поставленный голос. Когда он спрашивал: «Кто тут последний за утятиной?» — очередь вся оборачивалась, особенно женщины. Женщины были к нему неравнодушны. А по-другому не могло и быть: внешность и манеры аристократа, магнетический взгляд, жесты, голос, аура — всё выдавало незаурядную артистическую натуру. И вот с такой натурой он однажды ступил на пешеходный переход, обозначенный зеброй, и его на полном ходу сбил автомобиль спешащего куда-то нового русского.
— Ох, эти новорусские! — в сердцах стукнул по баранке своего «ауди» Вачик. — Почему нет новых армян, новых грузин, новых евреев, в конце концов? А вот новые русские есть! Откуда они взялись? Это что, новая нация такая? По-моему, у них нет ни родины, ни чести, ни долга, ни совести. У них даже национальности нет.
— Зато всё новое. Новый дом, новая машина, новая жена…
— Новое мышление…
— Это от Горбачёва пошло. Он своим мышлением новым всю страну завалил. Я иногда даже думаю, прости Господи, не было бы этого нового мессии-перестройщика, и муж мой был бы цел и здоров. Как я его любила!..
— Кого? Горбачёва? — машинально вырвалось у Вачика, выворачивающего на безлюдную и плохо освещённую улицу.
— Как же его можно любить — этого зомбированного говоруна? На нём же мета была. А Бог шельму метит. Вот Сталина мы любили. Он страну берёг.
— А людей гнобил, — неожиданно перешёл в оппозицию Вачик.
— Он партию чистил от всяких там радеков и рыковых. Жалко, что Горбачёвы и ельцины позже родились. Это всё одного поля ягода. Деграданты. Им бы только муравейник разворошить.
— Ничего-то вы не знаете, — в сердцах произнёс таксист Вачик, цыкая через зуб в знак досады. Настоящая фамилия Радека была Собельзон. Это был тонкий и ироничный еврей, блистательный публицист и толкователь истории и революции. Вся его беда состояла в том, что он связался с Троцким. И Сталин ему этого не простил даже после его чистосердечного раскаяния. Сталин никому не верил.
— И правильно делал…
— А с какой стати вы защищаете этого тирана? Ваш папа пострадал от его рук.
— Милый друг! Лес рубят — щепки летят, помните? Вот мой бедный папа и оказался щепкой. А Шнобельсон ваш — дубом. Нечего было высовываться выше крыши. Вот обоих и причесали под ноль. Хотя это и трагедия для близких. Жизнь человеческая — вообще трагедия.
После этих слов дама засмеялась неестественным нутряным смехом, будто у неё в желудке выкипал куриный бульон. Потом, сделав губы колечком и демонстративно подтерев их мизинцем с длинным наманикюренным ногтем, она подчёркнуто вежливо произнесла:
— Только всё это между нами. Тет-а-тет, так сказать. Чтобы не было потом: трали-вали-генацвале. Вы понимаете меня? И вообще — что это мы всё о грустном да о грустном? Давайте про любовь…
Вачик заёрзал на месте и пугливо посмотрел на даму.
— Вы не отвлекайтесь. Вечереет. И фонари не всюду горят. А кстати, где это мы едем?
— Скоро уже. Пришлось делать объезд из-за ремонта дороги.
А сам подумал: «Что там на уме у этой экзальтированной дамочки? Надо бы уже и к цели приближаться. Тем более что улица Томпсона в одном квартале езды».
Закатные облака, как на колёсах, плавно катили над восьмисотлетним ганзейским городом. Заметно смеркалось. Вечерело, как говорила вачикова пассажирка. У неё наблюдалось неудержимое стремление избавиться от бурлящего потока слов.
Достав из обширной дамской сумочки косметичку, расшитую мелким бисером, она подвела губы жирной красной помадой. Глядясь в маленькое зеркальце, удовлетворённо продолжила:
— Так вот — о любви. Я всю жизнь кого-то любила. И это спасало меня. Сначала я очень любила папу. Потом, когда его не стало, я переключилась на маму. После войны я полюбила товарища Сталина. Он почти заменял мне отца. Других руководителей я не жаловала своим вниманием. Хрущёва я полюбить никак не могла. Он был похож на початок кукурузы в пиджаке. Черненко был слишком стар. Горбачёв — медуза и притом ещё и резонёр. Настоящая моя любовь пришла в этом городе. Многообещающий актёр Русского драмтеатра. Он был старше меня на десять лет. Я брала у него уроки актёрского мастерства. После каждого урока он провожал меня до дома и целовал ручку. Обращался ко мне исключительно на «вы» и часто добавлял «мадемуазель» или «милостивая государыня». Я его не цицирую, он не Цицерон. Но так было. И это меня подкупало. А стукнуло мне тогда всего 16 лет. Дурочка была. Но влюбилась крепко. Моя любовь к Сталину как-то плавно переросла в любовь к этому яркому актёру.
— Изменили, значит, — подтрунил Вачик.
