Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев

Среди всей этой разношёрстной публики, связанной незримыми узами незримого братства, мелькнул однажды и Демис Руссос собственной персоной, с утраченной былой харизмой и севшим до неузнаваемости голосом.

Обстановка на этом привычном подиуме безделья и показного буржуйства приводит людей нижнего социального статуса, а вернее — асоциального, тоже в некоторое соответствие «репертуару». Надо заметить, что местные бомжи не грязны и не вонючи. Иногда берут в руки гитару или гармонь и, совершенно не владея инструментами, пытаются выжать из них нечто похожее на музыку с едва уловимыми знакомыми мотивами, при этом ещё и подпевая хриплыми, нетвёрдыми голосами. Таким образом, они тоже приобщаются к этому «празднику жизни» в надежде получить хоть какие-то дивиденды. Но подают им плохо. Фланирующая мимо публика бережёт деньги на рестораны, бассейны, массажи и вечерний флирт с местными недозрелыми и перезрелыми красотками.

Вот проходит бородач с породистым римским профилем, прямая посадка головы, плечи развёрнуты, как у потомственного царского офицера, одет аристократически неброско. Остановившись у очередной мусорной урны, брезгливо заглядывает в неё и достаёт из нагрудного кармана длинный медицинский пинцет. Как страус, увидевший лягушку, выуживает из урны недокуренную тонкую сигариллу. В руке появляется газовая зажигалка, и по центральной пешеходной улице Jomas идёт уже вполне себе респектабельный персонаж с дорогой дымящейся сигариллой во рту. Можно предположить, что это или латентный скупердяй-миллионер, или последнее колено какого-то вырождающегося дворянского рода. Но в любом случае он органично вписывается в эту картину человеческой пустоты и бесцельности.

По мере удаления от Майори в ту или другую сторону песчаного побережья народ постепенно редеет, с лиц спадает значимость и высокомерность, но расслабуха и довольство жизнью остаются, а это и есть основные составляющие полноценного отдыха.

Обычно я отъезжаю подальше от центральных пляжей, там песок, вода, дюны и сосны в полном твоём распоряжении и ты оказываешься в относительном безлюдье. Более людно у торговых палаток, расположенных довольно редко вдоль побережья, где можно заказать и добавить к вышеперечисленным прелестям природы пиво, грушевый сидр, чипсы и другой стандартизированный европейский продукт.

И вот в таком относительно безлюдном месте я расположился, прислонив к скамейке свой велосипед. Со стороны Каугури я приметил приближающегося ко мне краснокожего «вьюношу» годов эдак под тридцать, не более, в длинных спальных трусах в полоску. В одной руке он держал пластмассовый стакан с пивом, в другой — нераспечатанную пачку чипсов.

Шёл «вьюноша» вдоль прибрежной полосы с набегающим на неё прибоем — по воде, аки по суху. Иногда он заходил в воду поглубже, поворачиваясь грудью к довольно сильным набегающим волнам, вздымая вверх руки с пивом и чипсами и потрясая ими навстречу ветру.

Ветер доносил до меня слетающее с его уст одно и то же слово «блин», произносимое с разными интонациями. Всё это напоминало мне известную мантру: «Харе Кришна, Харе Кришна, блин-блин, Кришна, Кришна, блин-блин, Харе Рама…».

«Идущий по воде» дошёл до скамейки, где я расположился, и с удовольствием рухнул на неё.

— Ну, блин! — произнёс он с выражением и открыл пачку чипсов, резко надорвав её зубами.

Сделав большой судорожный глоток пива, и следом отправив в широко открытый рот горсть чипсов, откинулся на спину и протянул вибрирующим тенором:

— Бли-и-и-ин!..

Посмотрев вдаль и измерив расстояние до ближайшей торговой палатки, стоящей далёким белым конусом на пляжной полосе, я отметил про себя — километра два. Значит, этот обгоревший на солнце «вьюноша» в семейных трусах все эти два километра брёл по прибрежной полосе, омываемой морским прибоем, и нёс продукт местной пивоварни, не расплескав ни единой капли. Блин!

— Блин, — подтвердил он, громко икнув. И, шурша пакетом, стал выуживать из него золотистые перья чипсов.

Новоявленный сосед поворачивал голову то влево, то вправо, то закидывал назад, уставившись в бесконечно глубокое синее небо с сияющим ярким полуденным солнцем.

— Бли-и-н! — произносил он в каком-то параноидальном восторге. — Ну — блин!

Почти каждый «блин» он запивал пивом и заедал хрустящими чипсами. И с каждым глотком в глазах его всё больше разгорались искры восхищения и восторга.

— Ну, это же настоящий… — он сделал длинную томительную паузу и наконец закончил: — Блин…

Оказалось, что пришедший издалека человек с пивом обладает ещё каким-то словарным запасом и в принципе мог бы высказать нечто большее. Но он пёк и пёк свои блины, подбрасывая и переворачивая их на раскалённой сковородке, как ловкий повар в китайском ресторане. Мне показалось, что ему хочется высказаться более откровенно, но у него «заело пластинку».

— Молодой человек, — начал я миролюбиво, — откуда будете, если не секрет?

Молодой человек вскинул голову, повернулся и недоумённо уставился на мой велосипед.

— Откуда буду? — повторил он и, надолго задумавшись, будто вспоминая, откуда он, медленно произнёс: — Из Солигорска. Это в Беларуси.

— А как сюда попали? Каким ветром занесло?

— Да, ветер сегодня, блин, потрясающий!.. — и, глотнув пива, продолжил: — Такого ветра я не припомню… В Солигорске вообще такого не бывает. Я же в Солигорске безвылазно. В соляной шахте маркшейдером работаю. Калийную соль добываем. Деньги хорошие платят. Всё на улучшение быта уходит. С братом своим соревнуюсь. Он тоже — на шахте. Квартиры одновременно от комбината получили. Ну и пошло-поехало. Он финскую мебель — и я такую же. Он персидский ковёр полтора на два, а я два на два с половиной: переплюнул, значит. Он хрустальную люстру из Чехии, а я — из венецианского стекла. В итоге она китайской оказалась. Но я об этом ни гу-гу. Никому! Вот тебе только первому и рассказываю.

С досады он сделал большой глоток пива. Разговорился мой маркшейдер не на шутку, забыв про чипсы и про «блин». Вопросы я уже не задавал, солигорчанин сам выкладывал, что было на душе.

— Мы как-то с братом достали ящик армянского коньяка обмыть моё очередное приобретение: японский кухонный комбайн. Одолели ящик в один присест, не отлынивая. У брата аж печень разболелась. Но, я тебе доложу, коньяк отменный, даже закусывать не надо.

— За один присест? — удивился я.

— Ну, присест у нас на три дня растянулся, праздники как раз были. Русский народ любит погулять. Белорусский — тоже. Корни-то одни. Так вот, брат со своей печенью решил подлечиться, взял путёвку в санаторий «Янтарный берег». Здесь недалече, сразу за Кау-гури, — и он показал рукой на восток в сторону одноимённого мыса, где виднелись красное здание спасательной станции и пляжные шатры-палатки с пивом, сидром и чипсами. — Санаторий, надо сказать правду, отличный. Принадлежит Российской Федерации. Ельцин, когда отдавал Латвию, санаторий этот придержал, чтобы хоть как-то оправдаться перед россиянами, хоть что-то оставить себе: