Дом на болотах - Зои Сомервилл

бывало, что он ласкал мою грудь, хоть она и распухла. Он даже как-то припал к ней ртом и взглянул на меня своими светло-голубыми глазами, проверяя, посмею ли я ее отнять. Его зубы захватили саднящий сосок, но я не шевельнулась. Я знала, что лучше его не бесить. Он облизал розовато-коричневый кружок, и я подумала, как когда-то, очень давно, пришла бы от этого в восторг, от этого почти болезненного прикосновения его языка, его зубов к самым нежным моим местам.

Он словно понял, о чем я думаю, пальцы его правой руки крепче сдавили мою грудь, но я закрыла глаза и стала думать о другом. О саде Джейни, сбегающем к болоту. О себе и своем ребенке (я надеялась, что девочке), о том, как мы собираем травы для котелка. Он вскоре кончил, помогая себе второй рукой. Он даже не хотел быть во мне. Он этого не говорил, но я знала, он думал, что это как-то неправильно, и я с облегчением приняла эту передышку. Я держалась за мысль о том, что все изменится, когда родится моя девочка, – мы с Фрэнклином сможем снова стать прежними.

Когда пришла настоящая боль, внизу и в глубине, Фрэнклин и прочие Лафферти пребывали в Усадьбе, потому что полковник заинтересовался охотой, а тогда как раз был сезон. Меня отправили в постель почти на весь январь. Мне говорили, что это для моего же блага, но я знала, что это ради следующего Лафферти, не ради меня. Кольца глубоко врезались мне в палец, но никто бы не позволил их срезать. Поначалу я обрадовалась боли, когда она только начала меня перемалывать, потому что подумала, что скоро все кончится и меня выпустят из заключения в спальне. Но скоро не получилось.

Послали за местной акушеркой, которую знал врач, но она была не Джейни. Она была холодной, неулыбчивой женщиной, которая отчитала меня за то, что я встала. От муки я стала звать свою подругу. Я плакала, кричала и говорила врачу, что не хочу, чтобы ко мне прикасалась чужая женщина. За дверью пошептались, а потом она наконец пришла.

Джейни держала меня за руку, прикладывала холодные примочки ко лбу и вполголоса бормотала заклинания. Больше никто не заходил. Настала ночь, а ребенок не появился. Кабинетные часы внизу пробили полночь, потом час, два. Вскоре после того, как они смолкли, кричащего ребенка достали из моего тела, разорвав меня в клочья.

Сейчас я не могу вспомнить ни боль от того, как ребенка тащили наружу, ни кровь, которой, говорят, я потеряла много, ни даже то, как младенец выглядел, потому что помню только, что чувствовала странное отчуждение от корчащегося, стонущего животного, которое произвело на свет мальчика (о, как они были довольны!), истерзанного существа, все еще лежавшего на кровати. Джейни поднесла ребенка к окну и, осмотрев, сказала:

– Слава богу. В отца удался.

Полагаю, она имела в виду, что они будут довольны, что он похож на Лафферти.

Она помолчала.

– У него не будет дара видения, он родился не под звон. Но живой, кричит.

Когда его наконец принесли мне – ненадолго, было ясно, что мне его доверить нельзя, – он оказался щупленьким и сердитым, и лицо у него было ярко-красное, напомнившее мне Фрэнклина, когда тот бывал в ярости. Кормилица, которую они наняли, быстро унесла его в детскую, и Джейни пришлось уйти. Джейни погладила меня по голове, мое лицо было мокрым от слез. Когда она ушла, я отвернулась к стене и задумалась, когда придет любовь. Я не видела связи между собой и извивающимся существом, которое из меня вынули. Грудь у меня болела и саднила, из нее начало течь на простыни. Когда пришел врач осмотреть меня, я стиснула зубы и стала ждать, когда его ледяные толстые пальцы оставят в покое мои больные места.

Он укрыл меня и обернулся поговорить с леди.

– Лафферти, которая стояла на пороге. Повреждения есть, но заживут. Она поправится. Но не сразу, имейте это в виду. Дайте ей пару недель, миледи.

Пару недель до чего? Вскоре я это выяснила.

Лафферти хотели окрестить его пораньше, поэтому я едва оправилась, как нам пришлось снова выдвинуться с ребенком в церковь Святого Иоанна Крестителя. Я по-прежнему не испытывала к ребенку интереса – кормилица его кормила, мне его приносили спеленатым, в одеяле, наружу торчала только маленькая головка, но он все равно напоминал мне миниатюрного, закутанного краснолицего Фрэнклина. У него был красивый нос Фрэнклина, его миндалевидные глаза, его розовые губы. От себя я в нем ничего не видела. Он принимался плакать каждый раз, когда мне его давали, и я хотела одного: чтобы его унесли. Кормилица суетилась, говорила: «Он просто пить хочет», или «Наверное, переодеть его нужно», или «Бедный малыш проголодался». Всегда что-то находилось. Меня не интересовало ничего: ни мой новорожденный сын, ни мир, живший за окнами дома, ни даже я сама.

Наконец, накануне крещения Хильди, нарочно приехавшая из Лондона, сказала, что она мной «займется».

Дорогая, пора встряхнуться. Ты исполнила свой долг. Подарила нам Дики, и это замечательно, но не нужно быть такой мрачной. И посмотри, что у тебя с волосами.

Я читала в библиотеке – я часто там бывала, потому что больше туда никто не ходил, – хотя детективы у меня кончились, и пришлось читать скучные книжки, стоявшие у них на полках. К счастью, я нашла Уилки Коллинза, наверное, кто-то из гостей его забыл, и с радостью обнаружила, что у него тоже есть элементы детектива. Не то чтобы я на самом деле читала. Мои мысли блуждали, и служанка спрашивала, хочу ли я кофе, нетерпеливо, как будто не в первый раз. Хильди потащила меня наверх, в свою комнату, где было огромное окно, выходившее на заброшенное поле, простиравшееся до самого леса. Она усадила меня за свой туалетный столик. Я и правда выглядела ужасно. Лицо землистое и нездоровое, волосы, все еще длинные, густые и черные, были сальными и спутанными. Хильди принялась расчесывать мне волосы, очищать кожу и наносить румяна. Сперва я выглядела раскрашенным трупом – яркие пятна румян на смертельно-бледном лице, – но она продолжала надо мной трудиться, и к концу я по крайней мере казалась живой, хотя и неестественной формой жизни.

Его назвали Ричардом Чарльзом Лафферти, в честь моего отца и полковника. Мне не дали выбрать; в то время мне и не было до этого особого дела. На крещении он не плакал, что было странно. Новый священник посмотрел на меня и ласково улыбнулся.

Фрэнклин, должно быть, счел оживление в моей внешности знаком того,