Гиблое место - Сергей Шхиян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один из гостей, скорее всего, командир отряда, человек, одетый богаче, чем остальные, крякнул, привстал со своего места и собрался что-то сказать, но Минин сделал ему знак молчать, и тот послушно сел. Сам же будущий народный спаситель продолжил, пугая пронзительным взглядом бражников:
— А кто крамолу будет сеять да воровство учинять, — тут он повысил голос, — и нас ослушается, тому совершить ломание ребер раскаленными железными клещами.
— Но я же, — попробовал перебить его хозяин, но Кузьма, не слушая, продолжил:
— А так же произвести ломанье пяток, вколачивание деревянных гвоздей под пятки, вырезание мяса из-под ногтей, прижигание раскаленным железом или растравление солью ран, причиненных кнутом, выливание капля по капле холодной воды на обритую голову!
Слушая грозную речь Минина, ратники совсем поскучнели.
— Мы не воры какие, а люди служивые, — сказал, оглядывая своих товарищей, сидящий рядом со мной богатый ратник. — Крамолы и татьства на нас нет. Мы государю верные слуги. Здесь мы не по своей охоте, а по случаю, и по воровству не лихие люди.
Гаврила Васильевич, поняв, что заступаться за него ратные гости не намерены, как говорится, «возопил» гласом вопиющего в пустыне:
— Да что же такое деется! Люди добрые, какой же я беглый холоп! Меня языки оговорили! Государь-батюшка, не слушай ты лихих наветов!
— Седлать коней! — приказал старший ратник, открещиваясь от крамольного хозяина.
Гости не заставили себя ждать и дружно покинули хлебосольный стол.
Нас осталось пятеро: мы, хозяин, Ермола и накрашенная женщина. Ермола, ничего не понимая в происходящем, удивленно наблюдал, как ратники спешно седлают коней.
— Чего это они? — спросил он хозяина.
— Ермолушка, ты ж меня знаешь, скажи господам дьякам, кто я!
— Знамо кто, благодетель!
— А еще кто?
Ермола надолго задумался.
— Благодетель! — твердо повторил он.
— Ты скажи дьякам-то, что я дворянин!
— Какому дьяку? Тому, — он указал на Кузьму, — или который поп?
— Какой поп? — удивился Захарьин.
— А тот, что убег, — спокойно ответил Ермола и показал на меня пальцем.
— Поп? — растерянно проговорил Гаврила Васильевич, вглядываясь мне в лицо. — Какой такой поп?
— А который меня по голове саданул, — равнодушно ответил Ермола.
Наступила долгая пауза.
На Захарьина было жалко смотреть. Он явно не знал, что лучше, попасть к вымогателям дьякам или мстительному священнику, переодевшемуся в кольчугу.
— Я сейчас людей кликну, — тихим голосом пообещал он, наблюдая, как его недавние гости выезжают со двора, — посмотрим тогда, какие вы воеводские дьяки!
— Людей сейчас здесь будет много, — пообещал я, — только свистни!
Однако Гаврила Васильевич уже начал оправляться от шока и наглел на глазах.
— Устиньюшка, милая, пойди-ка, позови дворовых! — попросил он подругу.
Крашеная сударушка, забыв о своей недавней лебединой стати, вдруг завизжала пронзительным голосом и с криком «убивают» побежала к дому. Последние ратники пришпорили лошадей, чтобы скорее выехать со двора.
Наступила пауза в отношениях, которую каждая из сторон истолковала по-своему. Мы с Кузьмой незаметно переглянулись и остались спокойно сидеть на своих местах. На пронзительный крик Устиньи из дома и служб набежало до полутора десятка человек обоего пола. Захарьин совсем осмелел и испепелял нас взором.
— И кто тебе, Гаврюшка, велел разбой над боярыней Морозовой и ее детками учинить? — грозно спросил я. — Сам сейчас или под пыткой признаешься?
— Вязать их! — тонким голосом крикнул Захарьин, указывая на нас пальцем.
Дворовые ошарашено мялись, ничего не понимая.
— Ермола, вяжи их, негодяев!
— Это можно, — спокойно согласился верный раб и начал подниматься во весь свой внушительный рост.
— Ты лучше сиди на месте, — посоветовал я ему и для убедительности вытащил из ножен саблю.
Ермолка задумался, потом покладисто согласился:
— Можно и посидеть.
Самоуверенность Захарьина опять пошла на убыль, теперь он совсем не знал, что делать дальше. Подчиняться его приказам никто не спешил, а обнаженная сабля говорила сама за себя.
— Эй, малец, — обратился я к подростку, прибежавшему вместе со всей дворней, — ты свистеть умеешь?
— Ага, — ответил он.
— А ну, свистни.
Парнишка засунул в рот два пальца и пронзительно свистнул. Тут же послышался топот копыт, и во двор въехала наша конница.
— Еще свистни, — попросил я.
Отрок восхищенно покрутил головой и снова свистнул. На задах усадьбы послышался шум, и пехота во всем блеске предстала перед потрясенными зрителями.
— Так говоришь, ты московский дворянин? — спросил я Захарьина. — Сейчас проверим. Ермолушка, — обратился я к верному клеврету Захарьина, — а не поставишь ли ты своего благодетеля на батоги?
— Ага! — заулыбался Ермола.
— А вот и поставь, а мы посмотрим.
— Я счас принесу! — сорвался с места Ермола.
— Вы не посмеете! — забормотал Захарьин, отлично понимая, что очень мы даже посмеем. — Я московский дворянин!
— А вот правку сделаем и увидим, дворянин ты или беглый холоп, — хладнокровно сказал Кузьма.
Народный герой нравился мне все больше и больше. В нем начинала проявляться лихость и раскованность артистичной натуры.
— Хочешь без батогов? — спросил я Захарьина. Он с надеждой посмотрел на меня.
— Скажи, кто такой Константин Иванович?
— Не ведаю, — потухая, ответил толстяк. — У нас таких нет.
— Ну, как знаешь, — не стал настаивать я. — Ребята, кладите его на лавку!
— Не подходите! — беспомощно закричал московский дворянин, но его собственные холопы кинулись помогать нашим людям, сдирать со своего барина одежду.
Раздетого догола помещика прижали к скамье, на которой он недавно сидел, потчуя гостей. Ермола радостно заржал, со свистом рассекая воздух толстым ореховым прутом.
— Сколь батогов ставить, боярин? — спросил он, предвкушая наслаждение чужой болью.
— Сколько мне дал, столько и ему.
— А я уже запамятовал. Ты сам скажи, когда будет довольно. Держи его, ребята! — приказал он добровольным помощникам.
Захарьина припечатали к скамье, а Ермола изо всей силы, с оттяжкой, ударил своего благодетеля. Я отвернулся, чтобы не видеть результатов порки.
Гаврила Васильевич буквально взвыл высоким, почти женским голосом.
— Так кто такой Константин Иванович? — повторил вопрос Кузьма.
— Не ведаю, пощадите!
Опять засвистела палка. Захарьин снова закричал, но на самой высокой ноте оборвал крик.
— Никак помер, — сказал кто-то из зрителей, и все невольно сделали шаг назад. Завыла дурным голосом крашеная Устинья.
Я подошел и послушал на горле пульс. Гаврила Васильевич и вправду был мертв.
— Это Ермолка виноват, — крикнул кто-то в толпе. Он барина погубил. Ему батогов!
Садист растеряно огляделся на сторонам, но встретил только злые, враждебные взгляда. Сообразив, что надвигается самосуд, он собрался схитрить.
— Уйди, порешу! — заревел он и попытался вырваться из кольца зрителей.
В разные стороны полетели отброшенные его могучими руками люди, пока на пути его не встал наш Ефим. Лицо у него горело вожделенным желанием подраться.
— Шалишь, — громко сказал он и сграбастал Ермолу за грудки.
Экзекутор попытался сбить нежданного противника с ног, но тут коса нашла на камень, и камень оказался крепче. Здоровяки сцепились и начали лупцевать друг друга. Про мертвого барина все тут же забыли и принялись подбадривать бойцов.
Униженный мной Ефим всеми силами старался реабилитироваться за прошлое поражение и лупцевал Ермолу насмерть. Тот стоически терпел тяжелые удары, но ответить равными не смог и вскоре был сбит с ног и прижат к земле.
— Вяжи его, ребята, — прохрипел счастливый победитель.
Толпа бросилась на побежденного. С палача сорвали одежду. Весь двор ликовал. Мычащего, еще пытающегося сопротивляться Ермолу подтащили к скамье, на которой лежал умерший барин.
— Барина в дом несите! — закричала осиротевшая Устинья. — Осторожнее!
Однако народу было не до нежностей. Захарьина схватили за руки и за ноги и бегом отволокли в дом, чтобы освободить место следующей жертве.
— Кто править будет? — спросил Ефим, чувствуя себя победителем.
— Можно я, — попросил, выступая вперед, невзрачный мужичонка с клочковатой бородой. — Ермолушка моего сыночка до смерти забил, пусть теперь сам такую же сладость попробует.
— Ну, если так, давай, — вынуждено согласился я. Крестьянин низко поклонился сначала нам с Мининым, потом остальным:
— Простите меня, люди добрые.
За что его прощать, пока было непонятно. Ермолу между тем уже уложили на скамью и крепко держали за голову и ноги.