Гиблое место - Сергей Шхиян

— Может быть, поможешь раненому? — спросил меня Минин, когда ему надоело метаться по поляне.

— Он помогал ногайцам угонять людей в рабство. Да и что с ним потом делать, вылечить и отпустить?

— Давай поговорим с ним, все-таки русский человек.

Такого гуманизма от Кузьмы я не ожидал — эпоха, в которую он жил, была сурова и скора на жестокую расправу.

— Ладно, давай поговорим, — согласился я.

Мы подошли к раненому. От большой потери крови он совсем ослабел, не ждал для себя ничего хорошего и в полной прострации лежал на земле.

— Ты кто таков будешь, добрый человек? — спросил его Минин, опускаясь перед ним на корточки.

Толмач повел глазами и прошептал:

— Помирать буду, мне бы священника, грехи отпустить.

— Погоди умирать, это всегда ты успеешь. Ты как попал к ногаям?

— Батюшка мальцом в рабы продал, — ответил раненый, облизывая запекшиеся губы. — Мне бы водицы.

Кузьма кивнул и принес воду в берестяной кружке. Толмач жадно, захлебываясь, выпил.

— И долго ты в рабстве был?

— Шестнадцать годов.

— А помогал им зачем?

— Буджак-хан стал мне вместо отца.

— Этот тот, который ускакал? — вмешался я.

— Да. Мне бы попа, не хочу умирать без покаяния.

— Зачем тебе поп, тебя же, поди, уже обасурманили, — спросил Минин.

— Буджак-хан большой батыр, по-нашему витязь, он с детьми и богами не воюет.

— А я слышал, что твоего батыра наняли убить русскую женщину и ее детей, — сказал я.

Толмач посмотрел на меня с легким презрением:

— Буджак-хан детей не убивает, а вот тебя непременно убьет. Ты не о нем, а о другом ногайском князе говоришь.

— Их что, здесь много?

— Есть еще один из ногайцев, ханов племянник, он шайтан. Это, видно, его наняли. Буджак-хан, когда его поймает, как барана зарежет.

Я, честно говоря, не очень верил в высокое понятие чести у кочевников, занимающихся работорговлей, но то, что толмач вел себя мужественно, вызывало уважение. Лечить я его по-прежнему не хотел, однако необходимое, чтобы он не погиб, выполнил: снял с руки жгут, продезинфицировал рану водкой и наложил на нее тугую повязку.

— Ладно, — решился я на половинчатую меру, — живи, мы отвезем тебя в ближайшую деревню, а там как Бог даст.

Мне показалось, что Минин был недоволен моим решением. Думаю, что у него появилось чувство вины перед человеком, которого он ранил. Он просительно на меня посмотрел и спросил:

— Может быть, сейчас отвезем, чего ему, бедолаге, на земле валяться?

Я неопределенно пожал плечами, оставляя решение за ним, и отправился спать. Проблемы абстрактного гуманизма меня последнее время почему-то никак не волновали.

Ночь выдалась теплая, без дождей, и я отлично выспался. Напуганные вечерними событиями караульные без пинков и проверок бдительно несли службу. Утром оказалось, что раненый толмач исчез, а Минин успокоился. Я ничего у него не спросил, он тоже ничего по этому поводу говорить не стал.

Выступили мы рано и по холодку прошли большую часть оставшегося пути. О том, куда мы конкретно направляемся, отряд узнал только тогда, когда мы оказались на развилке дорог Городища и Коровина. Впрочем, вопросов ни у кого не возникло, повернули туда, куда надо.

Время было страдное, когда, как говорят крестьяне, день год кормит, и весь народ был занят в полях на пахоте. В деревне оставались только старики и малые дети, поэтому наше прибытие обошлось без помпы и народного любопытства.

У околицы я рассредоточил отряд и растолковал младшим командирам их задачи. Стратегическим планом было захватить врасплох толстого барина Гаврилу Васильевича и предотвратить его бегство, чтобы он, хорошо зная местность, не сбежал из деревни. Тактика же заключалась в быстрых, скрытных действиях и засаде на задах имения, в месте возможного отступления неприятеля.

Людей у Гаврилы Васильевича было немного: я встречался с шестерыми стражниками и видел в его доме нескольких подручных, скорее всего, состоящих при нем в прихлебателях. Ермолу, который бил меня батогами, я думал, что убил. Во всяком случае, после моего удара по голове у него хрустнула височная кость. Так что силы наши имели значительное превосходство.

Дождавшись, когда обе группы доберутся да назначенных мест, мы с Кузьмой Мининым открыто въехали в деревню и прямиком направились господскому дому.

Жил толстый барин скромно, в большой избе, правда, защищенной высоким тыном. Эту местность я видел только ночью, но без труда нашел искомые апартаменты.

Ворота в усадьбу были настежь открыты, и мы беспрепятственно въехали во двор. Увы, самонадеянность и небрежность подвели меня в очередной раз. Вместо отдыхающего в покоях толстяка нашим очам предстала картина отдыха после боя. Посередине двора стоял здоровенный стол, за которым трапезничало целое воинство.

Наше появление привлекло к себе пристальное внимание. Ратники насторожились, бросили есть и уставились на нас. Первым моим побуждением было развернуть лошадей и ускакать. Однако Минин повел себя совершенно хладнокровно и естественно. Он спрыгнул с коня и подошел к честной компании.

— Хлеб да соль, — вежливо сказал он и поклонился.

Особого восторга его пожелание не вызвало, кто ответил, кто возвратился к прерванной трапезе, а хозяин Гаврила Васильевич вышел из-за стола и направился к нам. Мне не осталось ничего другого, как тоже сойти с лошади и повторить действия Кузьмы.

— Вы кто такие будете? — спросил хозяин, настороженно нас разглядывая.

— Воеводины дьяки, ищем беглых крестьян, — ответил Минин.

— Не побрезгуйте разделить с нами хлеб-соль, — успокоенно сказал Гаврила Васильевич, делая приглашающий жест к столу.

На меня он взглянул мельком и без особого интереса, скорее всего, не узнал в военных доспехах. Главным ему виделся Кузьма, и на него он обращал повышенное внимание.

Мы подошли. Садиться внизу значило снизить свой статус, потому Кузьма решительно направился к голове стола. Места там были заняты, но по знаку хозяина обедающие потеснились, и мы расположились по правую руку от барина. Я старался держать себя как можно более незаметно, тем более, что как раз напротив оказался старый знакомец Ермола, живой и здоровый, только с желтым пятном сходящего кровоподтека на верхней половине лица.

Опознать в шикарно обмундированном ратнике с дорогим оружием и ухоженной бородой оборванного бродягу-попа, которого он чуть не забил до смерти, Ермола не смог, такое ему просто не могло прийти в голову. Потому я немного расслабился и принялся за еду. Остальных участников прошлого конфликта за столом я не увидел.

Люди, собравшиеся во дворе, были типичными военными. Какое они имеют отношение к Гавриле Васильевичу, пока было непонятно. Никаких разговоров на эту тему не велось.

Прислуживала за столом белолицая женщина с приятными чертами лица, но грубо размалеванная, по моде своего времени, примитивной косметикой. Вела она себя по обычаю степенно, двигалась, как говорится, «павой» и опознал я в ней участницу пьяного застолья только по визгливому голосу.

Мы с Кузьмой, не спеша, ели и пили, не вмешиваясь в общий разговор. За столом же говорили о появившемся в уезде волке-оборотне. Судя по всему это был обычный миф, основанный на непроверенных слухах и народных суевериях. Никакого ущерба от волка пока никому не было.

— Как поживает воевода? — нарушая общий разговор, льстиво спросил Минина Гаврила Васильевич. — Здоров ли наш батюшка?

— Ране здрав был, а ныне не ведаю, — кратко ответил Кузьма. — А скажи-ка нам господин, сам-то ты кто таков будешь?

— Московский дворянин Гаврила Захарьин! — гордо ответил толстяк.

— Не слыхал я про таких дворян, — задумчиво сказал Кузьма.

— Как так не слыхал, — возмутился Гаврила Васильевич, — мы вписаны в четвертую родовую книгу дворян Московских.

— А грамота у тебя на дворянство есть?

— Нет у меня никакой грамоты, — растеряно ответил Захарьин. — Какая такая грамота! Меня и так все знают!

— Значит, нет, говоришь, грамоты? — громко сказал Кузьма. — Вот я и вижу, что грамоты нет, а есть тут беглый крестьянин Гаврюшка Захаркин сын!

Разговоры за столом смолкли, и все присутствующие во все глаза уставились на Кузьму.

Гаврила Васильевич от возмущения покрылся испариной и пошел пятнами.

— И по приметам как раз ты и есть тот самый беглый Гаврюшка, — продолжил нижегородец.

От такой виртуозной наглости остолбенели не только гости, но и я.

Противостоять вдвоем двум десяткам вооруженных людей, обвиняя дворянина в том, что он беглый крепостной, это дорогого стоило.

Один из гостей, скорее всего, командир отряда, человек, одетый богаче, чем остальные, крякнул, привстал со своего места и собрался что-то сказать, но Минин сделал ему знак молчать, и тот послушно сел. Сам же будущий народный спаситель продолжил, пугая пронзительным взглядом бражников: