Рыцари морских глубин - Геннадий Гусаченко

Выпили. Помолчали.

— О, клюнула! Есть! Тащу!

Гусаров выхватил из воды плоскую и круглую «тарелку» — камбалу. Спина у рыбины шершавая, чёрная. Брюхо желтовато–белесое. Вяло шевелит коротким хвостом. Выпученных пара глаз сверху. Красавицей такую образину не назовёшь. Не то, что наши речные язи, окуни, щуки, судаки, чебаки, лещи. Зато аппетитна. С виду — ворона, а на вкус — курочка отварная.

— Хорошо дёрнула. Думал, краснопёрка взялась. Или терпуг…

Гусаров подержал камбалу на ладони, размышляя, не швырнуть ли её за борт. Подумал и опустил в обрез, где уже плескалось несколько крупных рыб. Нацепил наживку, закинул в воду леску. Пошарил под банкой. Опять забулькало в кружки.

— За тех, кто в море, Федя! За тех, кто на вахте!

— Третий тост, Дмитрич… За тех, кого нет с нами… Не чокаясь…

Выпили. Закусили. Помолчали. Гусаров пыхнул сигаретой, быстро замотал руками, выхватывая из воды небольшую навагу.

— А эта получше будет…

Снял рыбу с крючка, бросил в обрез, нацепил на крючок наживку.

— Ловись, рыбка… И мала, и велика… А история, брат, такая…

На кораблях, сам, знаешь, все мичмана и офицеры прозвища имеют. Матросы их нам понадавали, и в самую точку, мерзавцы, попали. Меня, к примеру, Слоном окрестили. Лейтенанта Салова Кнехтом зовут. Он же командир минно–торпедной группы. Ну, а кто минёр, если не минно–болванный офицер?! Кэпа промеж себя называют «ренегатом Каутским». На родство с революционером–политиканом намекают. А что? Всё может быть… Здоровяка Валерку Соловьёва, старшину команды электриков, Быком величают. Командир штурманской группы лейтенант Малкиев — конченый бабник. К нему прилепилось прозвище Калигула. Кто, когда дал ему такое погоняло, поди, узнай сейчас. Бэче–два Тушина за маленький рост Помазком зовут. Ещё у нас есть Забияка…

— Драчун–старлей Никулин? Бэче четыре эртээс?

— Он самый! Ещё Кролик…

— Лейтенант Конашков? Всего боится? Угадал?

— Точно! А кто у вас, на сто тридцать девятой, Швабра? Знаешь?

Худоватый усач пилотку на лоб двинул, думает. Хмыкает, плечами пожимает недоумённо.

— Не знаю…

— Даю наводящий вопрос: «Кто боцман у вас?».

— Ну, я… Что же, меня так обозвали? Ну, я им покажу…

— А вот этого не нужно, Федя. Пусть ребята потешаются. От нас не убудет. Приборкой ты, наверно, им досадил?

— Так ведь у нас на сторожевике как было? Весь день приборка! То большая, то малая. Зато в кубрик зайдёшь — душа радуется! Всё заправлено, всё аккуратно… А здесь заглянул в кубрик на плавбазе — мама родная! Роди меня обратно! На койках бедлам, узлы с бельём, на них сидят, лежат…

— Непорядок, конечно, по твоим надводным понятиям. А сто тридцать девятая перед твоим приходом на эту лодку только что из автономки вернулась. Наморячились парни по самое «не хочу». Не до приборки им было, как пришли… В душ бы скорее… Помыться, переодеться, на чистых простынях поспать… Придётся тебе отвыкать от драконовских порядков надводной службы. А на ребят не обижайся… Без злобы они. Так, шутя…

— Ты что–то про ватник хотел рассказать…

— Да-а, — протягивая кружку с водкой Швабре — усатому коллеге со сто тридцать девятой, задумчиво протянул Гусаров. — Давай, чтобы между третьей и четвёртой пуля не просвистела…

Выпили. Занюхали хлебом, навалились на колбасу.

— Так вот я и говорю… Старпома нашего видал? Верзила, а не мужик. Носяра — во! Бордово–лиловый! Плечищи у него! Я вроде не из мелких, а всё же супротив Куренкова — мелочь пузатая! Еле–еле он, бедолага, в рубочный люк пролезает. А в межотсечную дверь прежде, чем шагнуть, примерится и так, и эдак. Смех да и только… Тужурка и не знаю, как держится на нём. Трещит по всем швам. Кабы не пилотка с «крабом» — вовсе колхозный с виду мужик. Привычку имел стоять вахту вот в этой самой телогрейке. Таскал её в лодке, не сымая. А до Куренкова в ней выгребался штурман Косолапов, тоже дылда будь здоров! Боевая телогреечка, скажу тебе! Застиранная, с дыркой на рукаве. Старпом вату в неё пальцем затыкал. Глянешь на него — не то дядька Панас из нашего колхоза «Красный партизан», не то грузчик–алкаш с овощной базы в Петропавловске — Камчатском, где мы недавно получали картошку. Куренков, как и ты — «поплавок». Пришёл к нам с крейсера «Адмирал Сенявин». А там порядочки, сам знаешь, драконовские… Корабельные переборки и те уставщиной пахнут. Куренков штурманил там. Понятное дело, пропитался уставщиной. Вот как ты, Федя… Ладно, не возникай… Поплавок ты и есть поплавок. Ну, да ничего… Оботрёшься на лодке, солдафонство твоё подводники продуют как балласт… Куренков привык на крейсере к большим и малым приборкам. Нет им там ни начала, ни конца…

— А на лодке? — перебил Гусарова боцман с «К-139». — Целый день работают…

— Вот именно — работают! Ремонтируют, красят, а у вас вся жизнь на стальной махине, окрашенной в шаровый цвет, к швабре сведена. Скажешь, не так? То–то! С мыслями о швабре экипаж крейсера засыпает. С ними и просыпается. Я на «Сенявине» в лазарете лежал. Насмотрелся на вашего брата. Дурдом большой! Вот с такой образцово–показательной коробки и прибыл к нам Виктор Викторович Куренков… Давай, за него, за старпома нашего!

Выпили. Выдохнули, крякнув. Загрызли колбаской. Гусаров притопил в воду пустую бутылку. Она неслышно пошла на дно.

— В первое же утро, на подъёме флага, — продолжил Гусаров прерванный выпивкой рассказ, — когда взору нового старпома предстал наш экипаж, он чуть в обморок не упал. Мне тогда даже его жалко стало. Бедняга! Он и представить себе не мог подобное! Стоят… Кто в чём! Эти в бескозырках. Те в пилотках. Одни в альпаковках, другие в бушлатах, в фуфайках. В робах и фланках. Некоторые в старые, заляпанные суриком, шинели вырядились, чтобы сразу, после подъёма флага время не терять и к работе приступить. Кто в сапогах, кто в ботинках… В яловых, в хромовых. А офицеры и мичмана?! Они какой пример подают личному составу? В тужурках, в куртках, в кителях… И это на подъёме флага! Так тогда, наверно, подумал старпом, глядя на экипаж, с которым ему предстояло службу править. От негодования, растерянности или ещё чего носяра старпомовский покраснел, на морковку стал похож. Как заорёт: «Разгильдяи! Научу вас корабельный устав уважать! Что за вид?!». А голосище у старпома — надо слышать! Мертвеца подымет. Да ещё сиплый как тифон у того танкера, что сейчас гудел. Не то простуженный. Не то прокуренный или пропитый… Кричит: «Да я, медь вашу, так и разъэдак! Покажу как выходить на подъём флага! Сброд, а не моряки! Где единая форма? Где выправка флотская? Военно–морскую форму надо носить с достоинством и честью. Так, чтобы комар носу не подточил!». Нос у Куренкова от волнения и злости краснее помидора сделался. Кровью набух. И тут при общем молчании кто–то тихо сказал: «А ведь и вправду, братцы, чем не комар…». Всё! Сказал тихо, а будто припечатал: «Комар!» И стал Куренков в экипаже не старшим помощником командира корабля, а Комаром! Такой здоровенный бугаина — и вдруг — Комар! Хохочут все… Но коль прилипло — не отодрать! Спрашивают: «Где Комар?» Или: «Комара не видел?». Всё Комар да Комар… В рундуках моряков он брюки и бескозырки, не по уставу перешитые, ножницами резал. И так распалился, что однажды в центральном посту свою «мицу» — фуражку, не по уставу в Питере перешитую, забыл на конторке. Пока по отсекам ходил, раздолбоны всем давал, из «мицы» той наши обалдуи подкладку выдрали, козырёк сломали, верх фуражки порезали и на переговорную трубу эту рвань повесили. Не дурак Виктор Викторович, понял: жизнь на лодке и на крейсере — небо и земля! Надеюсь, Федя, ты тоже это понял? У нас после подъёма флага тотчас начинается работа. Кто был на построении в сапогах и ватниках, в шинелях поношенных, скребут ржавчину, чистят, красят, смазывают механизмы. Не до лоска.