Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Летит время. События рвутся вперед. И слушатели Серго вместе с ним — в поезде, окутанном клубами дыма, — мчатся по гремящему железному мосту через Влтаву и видят на холмах золотые купола пражского Града.
Не всем делегатам Всероссийской партийной конференции, которая по необходимости собирается за границей, удалось приехать в столицу Чехии. Некоторых выследила царская охранка. Но те, кто здесь, — гости чешских рабочих.
Делегаты ждут встречи с Владимиром Ильичом. До начала конференции отдыхают. Любители шахмат увлечены боями за шахматной доской в кофейне. И вдруг они слышат знакомый голос:
— О-о! Белым крышка. Надо ходить ферзем…
Ленин! Он здесь, неутомимый, бодрый, полный энергии.
Конференция работала в Народном доме, сером здании на Гибернской улице. Комната — очень скромная, небольшая. Простые столы, деревянные скамейки. На книжном шкафу — бюст Карла Маркса. В углу — перевязанные веревками пачки с нелегальной литературой, привезенной сюда из Парижа. За окнами — старый город под черепичными крышами…
То, что Орджоникидзе рассказывает шлиссельбуржцам о Ленине, поразительно интересно. Малейшие подробности запечатлеваются в памяти, рисуют облик человека близкого, родного. О нем все надо знать: и как он вечером, возвратясь в свою комнату, зажигал лампу, садился за работу, пил холодный чай и раздумчиво ходил по комнате, заложив пальцы за проймы жилета; как он дружил с маленькой дочуркой хозяина, раскачивал ее на коленях, напевал ей колыбельную; как однажды делегаты конференции всполошились, узнав, что Владимир Ильич болен, кашляет, у него температура, и он должен был признаться, что ходил на стадион и катался на коньках в одном пиджаке…
Невозможно передать, до чего дороги были эти живые черточки для шлиссельбуржцев. Они улыбаясь пересказывали все мелочи и видели Ленина рядом, простого, быстрого, с острым взглядом.
Когда Серго рассказывал, лицо его светилось. Видно было, что он говорит о человеке, которого любит сильно, на всю жизнь. Свою любовь он старался передать товарищам по каторге.
Главное, что волновало шлиссельбуржцев, — это решения Пражской конференции. Отныне покончено с сомнениями и колебаниями в партии. Меньшевики, тянувшие назад, изгнаны. Будущее революции в руках большевиков.
Конечно, не все соглашались с Орджоникидзе. Ему приходилось спорить, убеждать. Но те, за кем шла каторга: Федор Петров, Владимир Лихтенштадт, — горячо поддерживали его.
Даже вступавшие в спор с Серго не могли не видеть: за стенами крепости, в большом мире, произошли глубокие перемены. Назревали важные события.
Об этом говорила и каждая весточка с воли. Лихтенштадт нетерпеливо ждал посылок с книгами. На взгляд любого библиотекаря, он обращался с ними очень странно.
Прежде всего Владимир изучал корешок с внутренней стороны, просматривал переплет, стараясь разделить слои картона.
Нередко в переплете или корешке оказывались самые неожиданные вещи. Случалось, здесь бывали деньги. Подпольный Красный крест присылал их для каторжан, не имевших родных, и для тех, кого отправляли в другие тюрьмы и в Сибирь.
В библиотеке насчитывалось уже несколько таких книг-«сейфов». В них хранились деньги для помощи нуждающимся. Это было хорошее подспорье.
Больше всего Владимир радовался, находя письма. Часто в переплете попадались заметки, вырезанные из нелегальных газет.
Одна находка была совсем особенная. Как обычно, Лихтенштадт занимался в библиотеке просмотром новых книг. Он их прощупывал, глядел на свет, проталкивал в корешок заостренный карандаш, силясь добраться до сплетенных и прошитых слоев.
Эта работа всегда напоминала ему искусство резчиков по кости. Когда-то он видел в Эрмитаже узорный костяной шар, а в нем — другой, и далее — третий. Рисунок каждого шара делался резцом, просунутым сквозь узоры предыдущих. Невероятно тонкое мастерство!
Работа, которой был занят Лихтенштадт, походила именно на такое искусство. Он раздвигал нити, не разрывая их, просматривал один листок через другой. Каждая книга изучалась подобным способом несколько дней, даже недель.
Под руками Лихтенштадта были вполне обыкновенные томики, над которыми хорошо потрудились переплетчики.
В одной книжке корешок оказался двойным. Владимир извлек оттуда вырезку из газетной статьи. Шрифт бледный, местами стершийся. Ни заголовка, ни подписи.
Тюремный библиотекарь прочел первые строки. Ему не нужно было читать во второй раз эти удивительные слова. Они впаялись в сознание.
В статье рассказывалось о трех поколениях, действовавших в русской революции. «Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». Дальше говорилось о революционерах-разночинцах, «начиная с Чернышевского и кончая героями „Народной воли“». «Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. „Молодые штурманы будущей бури“, — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря».
Лихтенштадт читал, сдерживая дыхание. Он забыл, где находится. Перестал следить за надзирательским «волчком». Простая сила проникновенных слов вливалась в каторжанина.
«Буря, — это движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах».
Нет, это не холодная мудрость философа, это живой огонь, сама жизнь.
Лихтенштадт стуком вызвал Орджоникидзе, но ничего не мог объяснить толком. Вырезку из статьи он сумел передать ему лишь через несколько дней.
Серго сказал:
— Так мог написать только Владимир Ильич… Целые революционные эпохи сжаты в десяток строк!
Он долго рассматривал и щупал бумагу, приглядывался к шрифту.
— Напечатано в заграничной типографии, — определил Орджоникидзе, — скорее всего в Париже.
В тот день Лихтенштадт на страницах дневника повторил слова, жившие в его сердце:
«Будет буря!»
33. Тугой узел
Девятьсот четырнадцатый год начался происшествием, которое долгое время оставалось загадочным для каторжан.
Среди ночи со стороны цитадели раздались выстрелы. Заверещали свистки. К утру все смолкло.
Причины ночного переполоха так и остались бы неразгаданными. Но месяца три спустя Иустин Жук обругал Цезаря и попал в «заразное отделение».
На второй день пребывания в «заразном» он услышал, что открывают дверь соседней камеры. Там кто-то тяжело рухнул на пол. Послышался стон.
Иустин подбежал к отопительной трубе, застучал. Никто не ответил. Жук начал разбирать кладку возле трубы. Он работал ночь, день и другую ночь. Всё это время стоны не прекращались.
На рассвете Иустин, обломав до крови ногти на пальцах, вытащил кирпич. Стоны из соседней камеры донеслись отчетливей.
Жук спросил:
— Что случилось? Кто стонет?
Донесся приглушенный ответ:
— Ползу-ползу — ничего не вижу… Должно быть, ослеп. День сейчас либо ночь?
— Да кто ты? Что случилось? — повторил свой вопрос Иустин.
— Демидов я, матрос.
— Сюда-то как попал?
— Бежал я, да, вишь, недалеко убежал… С самой
