Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

Но самая-то несусветица не здесь, а в кабаке, что зовется царским дворцом. Там за плечами ушибленного японской шашкой Николая Второго делами вершит императрица-немка. На деле государством правит не кто иной, как «царский лампадник», сибирский малограмотный «старец». Он за деньги назначает и смещает министров. Царь не смеет его ослушаться…

Чудеса. Верить или не верить?

На острове те рассказы передают друг другу. Без конца дивятся.

Каторжане спрашивают «политиков», — они ученые, должны разбираться. Что означает все это?

Известия, которые потайными путями получают Орджоникидзе, Лихтенштадт, Петров, говорят об одном: Россия на пороге больших потрясений.

Что впереди? Революция или война? В тугой узел схлестнулись пути-дороги. Одно только и остается: разрубить узел.

Меж тем крепостные дни идут друг за дружкой, как каторжники, унылые и одинаковые.

Свисток — на поверку. Свисток — на работы. Свисток — ко сну.

К тем мастерским, что были на острове, прибавились новые: портновская и сапожная… Цветочные клумбы разрослись. Засадили цветами и холм за собором… На церковную службу стали водить арестантов. Многие шли охотно, — интересно взглянуть на наряженных надзирательских жен и дочек. Но кто-то на молебне во всю глотку затянул непотребное. И двери храма закрылись перед каторжанами… У Зимберга появились новые помощники. Среди них есть даже какой-то князь. Новые помощники, а ухватки знакомые, звероватые…

Вот и все тюремные события. Остров — он и есть остров, да еще каторжный. Люди живут отзвуками.

Все притихло в крепости. Даже споры между «политиками» поулеглись.

Иустин старается повидать Владимира и Серго.

— Что нового? — спрашивает Иустин. — Что нового?

Он весь в ожидании. Кажется, движение времени замедлилось, воздух сгустился, небо чугунное, тяжкое. Вот-вот столкнутся тучи, как громадные валуны, столкнутся и выбьют искру, молния исполосует горизонт.

И гром грянул.

В четвертом корпусе царский манифест читал надзирателям сам Василий Иванович. Он в мундире, туго перетянутом поясом. В руках — далеко отнесенный от глаз толстый бумажный лист.

— Божией поспешествующей милостью мы, Николай, Вторый, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский… — голос у Зимберга торжественно-плачущий, а руки дрожат, дрожат, — царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Херсонеса Таврического.

Застыла черная шеренга. Гудема выкатил грудь с начищенными до полыхания пуговицами. Рядом с ним маленький Зимберг кажется еще меньше. Голос у него совсем тоненький, и кривятся губы.

— Государь и великий князь Новагорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий и всея северныя страны повелитель…

Война!

34. Агитатор

С того дня как Чекалов заболел и друзья под ложной фамилией поместили его в больницу, он мысленно снова и снова переживал все, что произошло.

Хорошо помнилось, как врач с длинным измятым лицом ласково сказал: «Сыпнячок» — и велел вести его в палату для тифозных. Здесь Николаю было спокойно, — никто теперь за ним не гонится. А простыня на койке белая, прохладная, а одеяло мягкое, теплое.

Он лежал на боку и смотрел в окно, по которому растекались дождевые струи. В окно были видны двор, изгородь из мокрого, почернелого теса, мутные лужи, рябые от капели.

Потом пришло чувство тревоги. Чекалов даже не знал, почему оно пришло. Как будто не сделано важное и нужное. А что, — позабылось. Николай силился вспомнить и не мог. Мысль работала как-то толчками.

Он видел лицо Марины Львовны, сильно постаревшее, почти прозрачно-желтое. Именно так она выглядела, когда секретарь скороходовской больничной кассы в последний раз пришел, чтобы передать деньги, собранные в Московско-Заставском районе для шлиссельбуржцев. Денег было очень мало. Рабочие бастовали, жили без получек.

Чекалов отдал ей также несколько книг, только что полученных от переплетчиков. Марина Львовна унесла их в кладовку. Вернулась и остановилась у стола, растирая виски.

— Что с вами? — шагнул к ней Николай.

Марина Львовна села, посмотрела на него и спросила:

— Сколько вам лет?

Чекалов ответил.

— Вы совсем еще мальчик, — сказала Марина Львовна, — мой сын намного старше вас, он в крепости.

Она рассказала скороходовцу все о Владимире, о том, как его перевели из Шлиссельбурга в другую тюрьму и обратно на остров и что с тех пор она не знает покоя; ей непрестанно мерещится гибель сына…

Чекалова обидело то, что она сказала о его молодости. Это, положим, правда — он даже бороденку отпустил, чтобы казаться постарше. Наверно, не такой уж он «мальчик», если в полиции числится «неблагонадежным» и товарищи доверяют ему адреса явок.

Но обиду утаил. А когда Марина Львовна поинтересовалась, о чем он задумался, ответил:

— Всего труднее матерям нашим…

Разговор прервала ватага студентов, ввалившихся в комнату. Марина Львовна заговорила со студентами об очередном транспорте в Шлиссельбург.

Секретарь скороходовской кассы хорошо представлял себе, насколько теперь осложнилась работа Красного креста. Подорожали продукты. Многих необходимых вещей вообще нельзя достать. И все-таки то пароходом, то по «чугунке» на каторжный остров отправлялись аккуратно завернутые пакетики. В крепости, конечно, не подозревали, какого труда стоила каждая такая передача.

Окруженная молодежью, Марина Львовна оживилась, захлопотала…

Чекалов, никем не замеченный, вышел на улицу. Он любил бродить по Петербургу, прислушиваться к гулу города. Этот гул возрастал на перекрестках, на площадях, становился истошным возле вокзалов и затихал в зеленых переулках Коломны, Песков.

Ему нравилось смотреть на лица прохожих, угадывать жизнь и судьбу незнакомых людей. Вот тот щеголь — наверно, приказчик, которого хозяин послал по делу… Ни на кого не глядя, откидывая трость с золотым набалдашником, шагает бородач в шелковом котелке. Купец? Или банкир?.. Девушка в обтрепанном платье, в стоптанных башмаках, несет узелок, опасливо сторонится, с испугом провожает взглядом громыхающие экипажи. Она приехала из деревни? Ищет работы, места?..

Сегодня Петербург особенно шумен. Суетятся дворники в белых передниках с бляхами. Над воротами развешаны бело-сине-красные флаги. «Что за праздник?» — подумал Чекалов. Он ускорил шаги.

Невский проспект забит народом. Чубатые казаки монументально возвышаются над толпой. Они такие же откормленные, сыто лоснящиеся, как их кони.

Чекалов протолкался на середину проспекта. Здесь все стоят неподвижно и, вытягивая шеи, смотрят на узкую дорожку, огражденную, словно жердями, городовыми. Скороходовец тоже тянется в сторону дорожки, но ничего не видит. Только ветер разметает пыль.

Вдруг толпа затихла. Замелькали подброшенные в воздух шапки. Послышалось цоканье, оно приближалось.

Увертываясь от копыт переминавшегося казачьего коня, за его широким крупом, Чекалов, наконец, увидел медленно катившуюся коляску. В нее была запряжена шестерня цугом.

В коляске сидел розовый лысый старичок, он улыбался и махал цилиндром. Рядом с ним военный в полковничьем мундире опирался на саблю и время от времени вялым движением подносил руку к козырьку.

В военном Чекалов узнал