Истоки инквизиции в Испании XV века - Бенцион Нетаньяху

от корпорации к доминированию, но от постоянного доминирования к подавлению и вытеснению. А главное, христиане, и только они, представляли собой корни, ствол и ветви новой испанской нации.

Иначе смотрел на вещи Менендес Пидаль, воспринимавший христианскую Испанию национальной скалой, разбитой ударами молота мусульманского завоевания, а затем воссоединенной испанскими силами, которые трудились, цементируя разлетевшиеся осколки. Менендес Пидаль верил, что в этих фрагментах продолжал жить национальный дух. Соответственно, сказал он, начиная с 1035 г. «объединяющий импульс непрерывно проявлял себя… до тех пор, пока единство [Испании] не было достигнуто монархами-католиками»[3008]. Это, конечно, надуманные утверждения, не доказанные должным образом их автором. В свете ревностного стремления к своей независимости, которое испанские христиане королевства беспрерывно демонстрировали с пылом, который проявляли постоянно, защищая свои интересы и преследуя свои цели, а главное, в свете разрушительных войн, которые они снова и снова вели друг против друга на протяжении всей эпохи, нам трудно видеть их частью одной нации или даже согласиться, что «импульс к единству» непрестанно утверждался в их жизнях. Конечно, некоторые общие воспоминания, законы и обычаи сохранялись всеми христианскими королевствами, но в общем центробежные силы были сильнее центростремительных, новые условия изменили лицо их обществ так, что и они сами, и другие стали видеть их различными национальными общностями.

Нашей целью здесь не является оказаться втянутыми в дискуссию по поводу «происхождения и идентификации» испанцев, поскольку это не имеет прямого отношения к интересующему нас вопросу, а именно отношений между «старыми» и «новыми христианами», но мы считаем необходимым заметить, что наши взгляды по данному вопросу весьма далеки как от точки зрения Кастро, так и от Пидаля. С другой стороны, мы чувствуем себя гораздо ближе к взглядам Ортега-и-Гассета. В своей работе «Бесхребетная Испания» он говорит: «Ошибочно думать, что после того как Кастилия объединила под своей эгидой Арагон, Каталонию и Басконию, все три нации утратили самобытные черты, которые отличали их не только друг от друга, но и от единого целого»[3009]. «Наоборот, — подчеркивает Ортега, — включение в состав одного государства не ставит предела существованию отдельных групп как таковых. Последние, так или иначе, продолжают изъявлять волю к независимому существованию, хотя она теперь сдерживается центростремительными тенденциями, препятствующими существованию порознь»[3010]. Однако народы, чье «отличие» так ярко выражено, что не может быть смазано «слиянием», чья «врожденная внутренняя независимость» настолько сильна, что держится в состоянии подчинения, не могут приобрести эти качества, кроме как с помощью факторов, формирующих нации. И действительно, Наварра, Арагон и Каталония были нациями задолго до того, как объединились с Кастилией, хотя Ортега-и-Гассет оставляет термин «нация» для Испании, их коллективной единицы.

Тот факт, что Кастилия была нацией в не меньшей мере, чем ее партнеры по тому, что мы можем назвать Испанским союзом, вряд ли нуждается в упоминании. Конечно, рост ее национального самосознания замедлился из-за резких перемен (династических, территориальных и демографических), которые она претерпела в течение первых столетий ее существования. Тем не менее в 1230 г. ее династия сформировалась, а в 1266 г. ее границы стабилизировались[3011]. Соответственно, демографические изменения были сведены к минимуму, во всей стране установился единый закон и было обеспечено некоторое национальное представительство через кортесы. В последующие два столетия (1250–1450 гг.) Кастилия приобрела гораздо большее этническое единство, так что похоже, что к 1450 г. она имела все необходимые атрибуты нации, включая собственное правительство, традицию независимости и богатое героизмом прошлое, память о котором поддерживалась литературой.

То, что в указанное время ситуация действительно была таковой, подтверждается и специальными исследованиями. В трех коротких, но проницательных работах Гиффорд Дэвис показал, как национальное чувство проявилось в кастильской политике и литературе в XIII, XIV и XV вв.[3012], а Мария Роса Лида де Малкиэль продемонстрировала, как в первой половине XV в. представления о Кастилии и Испании соединились в сознании большинства поэтов того периода, и в особенности как образ объединенной Испании воодушевлял их работы[3013]. Роса Лида, правда, сочла, что заметила два важных исключения из этого правила: маркиз де Сантильяна и Фернан Перес де Гусман[3014], но здесь она ошиблась, а эта ошибка только усилила ее справедливое обобщение. Сантильяна называет Кастилию, свою родину (patria), также по имени España[3015], а Гусман считает не только Кастилию и Леон, но также Португалию и Арагон «королевствами той нации», а именно той же нации (Испании), чью славу он воспевает в своей знаменитой поэме Loores de los claros varones de España[3016]. Также и тот факт, что он посвящает эту поэму величию всей Испании, а не только Кастилии, показывает, что его политический и национальный горизонты охватывают весь полуостров и что он видит все христианские королевства полуострова членами одной исторической единицы.

Будет ошибкой предположить, что эти чувства в равной степени разделялись всеми частями народа. Первыми приняли и начали продвигать их интеллектуалы (в основном поэты и историки), принадлежавшие к высшим классам. Однако постепенно эти чувства просочились в низшие классы, в особенности к их образованным «ученым» элементам. К середине века это расширившееся ощущение дало подъем явлению, относящемуся к нашему предмету.

Растущее самосознание народа, его национальная самоидентификация всегда совпадают с его растущим желанием принять участие в управлении своими делами. Из всех стран полуострова Кастилия имела наименее представительное правительство. К концу XIV в. были сделаны попытки привлечь кастильские города в центральную администрацию, но в XV в. эти попытки были полностью прекращены, когда диктатура исключила из управления страной не только города, но и большинство грандов. Знать, поддержанная некоторыми городскими олигархами, реагировала мятежами и протестами, которые неизменно терпели поражение. В 1445 г. кортесы в Ольмедо утвердили абсолютистский режим, и все надежды на представительство населения казались потерянными. Тем не менее через четыре года, во время толедского мятежа, низшие классы заставили страну услышать свой голос, когда отстаивали право определять и формировать (вместе со знатью) правление нацией и природу ее администрации.

Соответственно, мы могли видеть, как национальный дух просыпается и крепнет в требованиях Петиции, адресованной толедцами королю в мае 1449 г., и в «Докладной записке», написанной через год выразителем их настроения Маркосом Гарсией. То, чего они хотели, было режимом, основанным на выраженной воле народа, высказанной через его представителей на кортесах; они хотели, чтобы кортесы представляли все королевство, включая все города, большие и маленькие (а не только знать и главные города, как было до тех пор), они хотели монархию, признающую свой долг служить народу, заботиться о его нуждах, а главное — следовать желаниям народа. Иначе они (т. е. народ) угрожали упразднить свое