Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

Вот так они и шли: Иван впереди аж сгибался под мешком, за ним ступала мать, а позади — Саня и Толик. И никто не смотрел прямо перед собою, все уперли взгляд под ноги, все были хмуры и злы. До Гордеевой хаты было не так уж близко, и мать удивлялась, как это Иван мог столько дотащить. Но умел украсть, пусть сумеет и отдать. Разве она учила его брать у людей без спроса? Разве она сама когда-нибудь утащила чужое? Не было такого и не будет, как бы тяжело ни приходилось.

— Куда это вы целым стадом? — спрашивали у Ганки, здороваясь.

Она же на приветствия не отвечала, а глаза глядели под ноги в пыль, на людей и не поднимались. Однако какая-то искра радости тлела в Ганкиной душе. Раз спрашивают, куда это они, значит, еще никто ничего не знает. Но… разве в Збараже что-нибудь утаишь? Что весь Збараж, что их Хацапетовка — одинаково.

Гордей Пилявец как раз выходил со двора. Мешочек с инструментом держал под мышкой: наверно, к кому-то на работу торопился. Были у него белые, словно присыпанные снежком усы, а снизу желтизной взялись от табака. Под самым глазом — белый рубец: когда-то щепка отскочила и глубоко прорубила.

— Здравствуйте, — сказала Ганка. — Принимайте воров!

Словно пошутила, а у самой хоть бы черточка дрогнула в лице. Гордей глянул на парнишку с мешком, все понял.

— А разве вы воры? Вы — добрые люди.

У Сани от услышанного внезапно расцвело лицо. Весело посмотрела на братьев, но они были хмуры, и она запечалилась.

— Были добрыми, да злыми стали, — сказала мать. — Посмотрите на этого разбойника! Вы только полюбуйтесь на него!

— А что, славный, — незлобиво сказал Гордей. — Только он не один, наверно, а еще с кем-нибудь, потому что многовато забрали картошки. Да что я вам скажу? У меня картошки хватит, а если вам нужна, так не отдавайте.

— Гордей… — начала было Ганка и не договорила.

— А что — Гордей? — устремил на нее лукавый взгляд. — Если взял парнишка, то, наверно, о семье заботился, хотел помочь. Не побежал же пропивать, не понес на базар.

— Простите… — вновь не договорила Ганка.

— И для чего было парня так позорить? На нем лица нет.

У Ивана руки так занемели, что он и не почувствовал, как тяжелый мешок выскользнул и упал на землю. Мешок развязался, и картошка раскатилась по траве. Мальчик нагнулся, стал собирать. Саня с Толиком бросились на помощь.

— Не возьмем у вас ничего, — сказала мать. — Простите, что так случилось. Только я не хочу, чтобы они росли ворами, чтобы на чужое косо поглядывали. Пусть учатся сами на себя зарабатывать.

— Ганка, у меня руки есть, ремесло имею. А вы…

— Умеет воровать — пусть сумеет заработать.

— Возьмите эту картошку, а осенью отдадите.

— Спасибо, Гордей, но взять ее — это еще раз себя опозорить.

Засеяла тот клочок земли маком. А как маку немного не хватило, посадила на огороде цветы, — не должна земля попусту выгуливать.

Иван в тот же вечер исчез из дома. Сперва думала, что у кого-то из своих товарищей задержался и заночевал. Да не пришел и на рассвете. Ганка испугалась — а что, если ребенок на себя руки наложил? Бегала искать, расспрашивала. Никто не видел. И лишь на другой день, в полдень, кто-то сказал, что видели его в Новой Гребле. Мать догадалась: наверно, к дальним ее родственникам забился в соседнее село. «Ничего, — думала с облегчением, — срам не носить каждый день за плечами, переживет. Переживет — и никогда на такое не решится. А если я не выведу их в люди, так кто тогда выведет?»

Домой вернулся Иван через неделю. Осунувшийся, диковатый, избегал смотреть матери в глаза, а с братом и сестрой почти не разговаривал — буркнет что-то и отвернется. Однако в селе никто ничем не укорял его, наверно, Гордей никому не рассказал о случившемся, — и парнишка понемногу ожил, стал приветливее. И все-таки, идя по улице, голову втягивал в плечи, словно остерегался чего-то, а от своих бывших товарищей стал отбиваться, все крутился возле взрослых. И школу почти забросил — в колхозе пропадал. Пока не сказал однажды матери:

— Дают мне быков, буду работать…

Не спорила с ним. Может, он, выросши, и будет ругать ее за то, что не отговорила, не заставила дальше учиться. Но самой Ганке было тяжело. Пусть идет к быкам, пусть помогает. Ведь не один он такой в Збараже. Многие ребята бросили школу, за быками ходят. А Толик и Саня будут учиться, отблагодарят когда-нибудь. Иван же… простит ее.

Есть у Ганки воспоминания, от которых она, наверное, никогда освободиться не сможет.

Первое с их сельским трактористом Петром Обичайкой связано. Обичайка с малолетства возле скотины рос и видеть ничего, кроме скота, не хотел. Да вдруг запала ему в голову мысль про трактор. Только лишь о нем и мог он говорить. Вы, к примеру, заведете с ним разговор про Химкиных кур, а он, выслушав, подумает немного и скажет что-то про трактор. Вы с ним про погоду, а он снова про свое. Так въелся всем, что стали называть его трактористом.

Завидя в поле трактор, Обичайка тотчас бросал скотину, которую пас, и день-деньской мог проходить следом за ним. Очень его интересовало, как трактор ремонтируют. Он тогда и сам совал свою голову куда не следует, и под машину подлезал, и кряхтел вместе с ремонтниками, если у тех что-то не выходило. Самой большой для него радостью было проехаться на тракторе. Он и водить его сам научился, и разбирался в его устройстве не хуже тех, которые на курсах учились. Поговаривали, даже ходил как-то к председателю колхоза, чтобы посадили его на трактор, он бы тоже пахал. Да не дали Обичайке трактор — где ж его взять, если в колхозе лишь один, да и на том уже человек работает?

Как загремела война, как к селу стала подвигаться, Обичайка вместе с несколькими збаражчанами погнал скотину от немцев на восток. Однако на второй или третий день вернулся. Пришел Обичайка на колхозный двор, стоит там трактор,