Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

ведь было как-то жить, или немцы в Германию забрали. Ганкину корову тоже забрали — рябенькую Зозулю, которой она натешиться не могла, особенно потому, что вырастили ее со своим Волохом из телочки. Кажется, если бы дойной на базаре купила, не так бы жалела… А для детей Зозуля стала второй матерью. Они ее пасли, траву приносили с поля, лепеху́ от пруда, они ее обнимали, целовали… Забрали Зозулю, когда Ганки дома не было. Вернулась и первым делом — в хлев, а там пустое стойло: вот будто была в том стойле Зозулина душа, а вот и нет, и поверить в это трудно, да и не хочется. Ганке соседи сразу сказали, где корова, она бегала просить, чтоб вернули, — ведь дети маленькие, а над ней лишь смеялись и говорили весело: мол, вернули бы, да поздно, весь скот отправили на железнодорожную станцию. Бегала Ганка и на станцию, но не увидела там своей Зозули, куда-то дальше погнали скот.

Ганка в селе каждую корову знала. Для нее не только люди збаражские были близкими, домашними, но близким было и все то, что они делали, говорили, как жили, как женились, как детей родили и умирали; так точно по-домашнему она знала характер каждой коровы, знала, сколько молока дает, какой изъян имеет, хорошим теленком отелится или нет.

А тут — пригнали немецкий скот. Шли через село крупные, красноватые коровы, шли медленно и степенно, важно неся большое белое вымя. И как совсем недавно смотрели збаражане на немецких солдат, проходивших через их село (смотрели как на чужую силу, враждебную, которую не понимаешь и никогда не поймешь, смотрели как на зловещую мглу, готовую в любую минуту поглотить твою жизнь), так сейчас они смотрели и на их скот, что должен был повторить путь своих хозяев. Коровы шли откормленные, сытые, казалось, такие и уход любят, и молока дают много, однако почему-то они не вызывали у збаражан восхищения, а какую-то странную острую неприязнь. Будто то, что немецкий скот появился в Збараже после того, как были изгнаны фашисты, появился чинный, медлительный и самодовольный, будто все это оскорбляло, принижало их человеческое достоинство. Рядом с этими пришлыми збаражские беспородные коровы казались серыми заморышами. И сами збаражане рядом с сытыми немецкими коровами выглядели отощавшими и серыми. А потому не могли удержаться от насмешек:

— На таких не попашешь, сразу копыта откинет!

— Чем же их кормили? Пареной соломы они есть не станут и сечки абы какой не захотят!

— Эге, это такие, что подавай им булку с маком, не иначе.

— А дули с маком они не хотят?!

— Не хотят…

— Ходить за такой коровой — словно за барыней! И вовремя почистить, и воды — вовремя…

— Так что, мы будем им прислуживать? Будем ухаживать, как за своими!

— А если молока не станут давать?..

— Прожили без немецкого молока — и дальше проживем. Как это так — служить немецкой корове?

Ганка с ненавистью смотрела на этих тяжелых породистых коров. Будто они провинились перед нею и ее детьми, будто и они были виноваты в тех бедах, которые свалились на Збараж, на весь народ… А сейчас идут вон как гордо и равнодушно.

Красный скот никуда не сворачивал. Но одна корова остановилась и повела рогами перед самым лицом Сани, стоявшей возле матери. Ох как вспыхнула Ганка! Схватила хворостину и начала стегать корову. Та, пробираясь сквозь стадо, стала тяжело и неумело убегать вперед. И стадо заволновалось.

— Так тебе, так! — злобно приговаривала Ганка, не отставая. — Чтоб знала, как рогами размахивать. Видали, рогами размахивает… Ты пришла сюда рогами ребенка колоть, ты затем пришла?!..

Люди молча смотрели, как она хлещет красную корову. Никто не сказал ни слова, пока Ганка сама не отстала. Злая подошла к Сане и принялась гладить ее по голове, будто и вправду ребенку грозила опасность.

— Вишь ты, рогами размахивает! — шептала Ганка.

А Саня, ничего не понимая, испуганно смотрела на мать.

Наконец подошел кто-то из знакомых и сказал Ганке, что нехорошо бить беззащитную скотину: скотина ни в чем не виновата. Ганка посмотрела на умника недобрыми глазами и не ответила. Она думала сейчас о своей Зозуле, искала ее среди немецких коров. Ну, что ж, значит, в другой колхоз она попала, ведь не могло так случиться, что оставили ее на чужбине, не отправили домой.

А немецкие коровы не такими уж хорошими оказались, не всякий корм принимали. Наших чем ни покорми, как там за ними ни ухаживай, они реветь не станут, они всегда молоком отблагодарят. На какую угодно траву пусти, какого угодно корма задай — едят. А немецким не всякая погода нравилась. И збаражане радовались: их коровы и в самом деле лучше немецких, и болячек у них меньше.

Прошло какое-то время, выросло стадо, а в нем — все свои, разномастные, к збаражанской земле привычные коровы. И лишь несколько ходило среди них тяжеловатых, тучных — немецких. Остальные или передохли, или их прирезали: ведь все равно подохли бы.

Ишь ты, думала Ганка, даже скотине чужой на нашей земле не живется, а то немцы-захватчики хотели завладеть всем. Где уж им: или сами передохли бы, или бы наши выбили их со временем.

…Как-то возвращалась Ганка из района, была на базаре. На подводе никто не подвез, а попутной машины не случилось, так и шла пешком. Пешком так пешком, не велика беда, даже выигрыш: за собственные ноги платить не приходится. Вот если б еще обувь не снашивалась, так и совсем хорошо было бы. Шла Ганка опустив голову, глядь — лежит что-то во рву у дороги. Уже прошла, но что-то кольнуло: подойди, посмотри.

Подошла, посмотрела. Как раз зима была, снежок целый день шел, так чуть серело. Ганка боязливо пошевелила — вроде материя. Попробовала развернуть, а оно ж твердое да замерзшее, не поддается. Трещит, чуть не ломается, видно, давно лежит. Развернула — штаны! Брезентовые штаны, широкие, и нигде ни одной дырки. Не иначе как потерял кто, разве такое добро теперь выбросят? Никто уже их не найдет тут, посреди поля, а не поднять — пропадут. Свернула их, скрипящие, жесткие, положила в корзину. И, снова двинувшись в путь, благодарила судьбу, что шла не с задранной вверх головой, а с опущенной.

Вечером