Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

«Тебя, видать, бросили, — с горечью произнес Петро и рукавом вытер сухие глаза. — Скотину угнали, а тебя бросили…»

И задумал Обичайка разобрать машину. Снять с нее все, что только можно, и спрятать на торфянике, называемом Рудой, как раз за селом, близко от артельного хозяйства. Сначала ему было боязно и коснуться машины — жалко разорять ее, да… Целую ночь разбирал трактор и, смазывая детали солидолом, носил на Руду и укладывал в широкий карьер, из которого сам не так давно брал торф. Так до рассвета он ходил и ходил, носил и носил, что мог на себе дотащить.

А наутро страшный вид трактора поразил колхозников: стоял он посреди двора ободранный и разобранный. Ведь что же это такое — не успели немцы до Збаража дойти, а в их колхозе уже все растаскивать начали. Уж если свои такие, так чего ж от врагов ждать?

Обичайка кое-как перебился в войну — был он в летах, неприметный и болезненный, потому его никто и не трогал. За что ж было немцам его трогать, когда человек ни в активистах не был, ни с врагами нового порядка не знался… А лишь только погнали немцев, только загудело за ними, дождался Петро Обичайка, как потеплело, и полез за трактором. Доставал детали, выгребал из торфяной крошки и в конце концов все нашел. Знал, что там лежать должно. И как далекой летней ночью сам носил все на торфяник, так сейчас сам перенес все назад, только уже не ночью, а днем. Люди поначалу, глядя на него, ничего не понимали. И в самом деле, что это такое человек достает, что носит?..

Обичайка собрал трактор. Нашли для него и горючее. Трактор, стреляя и чадя, загрохотал на месте. Обичайка, казалось, забыл, как водить машину, забыл на минуту. Но вот, скрежеща, трактор двинулся…

И почти весь народ, собравшийся вокруг, тоже шагнул вперед — вслед за ним…

— Плуг! Плуг прицепи!

Обичайка за грохотом не услышал крика, тогда люди забежали наперед, стали размахивать руками, чтобы остановился… Когда прицепили плуг, Петро тут же, на артельном подворье, проложил борозду — первую, которую вытащили на себе не кони, не волы, не коровы, а машина. На черную, поднятую землю все смотрели с каким-то недоверием, кто-то даже взял свежий ком, понюхал.

— В поле давай! В поле!

В поле выехать не удалось — трактор закашлял и остановился. Обичайка медленно слез на землю. Лицо его светилось такой радостью, что даже односельчанам трудно было узнать в этом уже немолодом человеке Петра Обичайку, — прежде ходил он ссутулившись, глядя только под йоги, казался каким-то затурканным.

С того дня он и пахал — неделю или две. Правда, трактор больше простаивал, потому что ломалось то одно, то другое. Ходил Обичайка замурзанный, в мазуте, и руки, и лицо у него были черные.

Ездил в Турбов — доставать разные запчасти, а попробуй достать — когда их нет. Вот и додумался кое-что делать сам, ведь много в селе и за селом, в окрестных полях, погорело немецкой техники, он там что-то снимал, клепал, бил — и, глядишь, трактор опять двигался, хотя, казалось, застыл навеки.

Как-то пахал Обичайка за коровником — место пустовало, хотели пустить его потом под бахчу. И наехал Петро на мину. Взрыв был такой силы, что каждый в селе услышал. Сначала понять не могли, что там такое грохнуло, но следом вспыхнула искрой догадка:

— Обичайка подорвался!

Много народа собралось — шли большие и малые. Ганка тоже прибежала. Что же случилось? Мотор урчал ровно, чадило синим бледноватым дымком. Цвели какие-то цветы, бело-желтые, но, окрашенные тем дымком, они казались голубовато-лиловыми. Сидел Обичайка за рулем, немного перегнувшись в поясе, и по его спокойному лицу ползли две большие мухи. Мухи были зеленые, длинноногие, встряхивали прозрачными крылышками, вот они подскочили к глазам, задвигали хоботками, задрыгали лапками, но Петро Обичайка не очнулся, чтобы прогнать их.

Какую-то минуту все были в оцепенении. Как же это так: трактор работает, мина его не задела, а Петра Обичайку убила?

Ганка первой взобралась на колеса, коснулась груди Петра. Была она еще теплой, и вдруг что-то хлюпнуло: кровь! Ганка отшатнулась. Тракторист начал оседать, женщина ухватила его за плечи и удивилась, что Петро такой тяжелый, будто железный.

Ганка огляделась — все смотрели на нее. Внезапно ее всколыхнул гнев, она закричала прямо в бледные и растерянные лица:

— Что стали? Воды принесите!

Кто-то метнулся в коровник за водой, и Ганка попросила уже потише:

— Помогите же…

Обичайку сняли с трактора, положили на траву. Сейчас он был моложе лицом, а телом длиннее, словно смерть вытянула его.

— Пятаки есть? — спросил кто-то возле Ганки.

Она оторопело посмотрела на него: какие пятаки, для чего?

Наконец нашли два пятака: один темный, наверно, в огне побывал, а другой чистый, с четким изображением герба. Смотрел теперь Петро Обичайка двумя пятикопеечными монетами… Ганка отвела от него взгляд, глянула перед собой и в тумане, который внезапно застлал ее взор, увидела парнишку, бегущего от коровника. Он бежал очень быстро, и вода из ведра выплескивалась крупными брызгами. Но вдруг бегущий споткнулся, упал, ведро перевернулось. Однако вскочил на ноги, растерянно посмотрел в ведро и тотчас что было духу помчался назад, к коровнику…

Про Петра Обичайку Ганка всегда помнила, жил в ее памяти. Часто вспоминала, как он носил припрятанные части, как борозду проложил на артельном дворе, как лежал на земле и смотрел вверх пятикопеечными монетами — темной и светлой. Думала, как можно так любить трактор, заботиться о нем, как о родном ребенке, и умереть на нем — спокойно, с достоинством, словно святое причастие принять.

Ей, живой, о живом думать, но с судьбой лукавить не будешь, не отмахнешься от нее, и она тебя не оставит. Хотела бы Ганка умереть тоже в работе, как он, Петро Обичайка.

А второе воспоминание — из тех, которые тоже всегда с нею, потому что не может она прогнать их, а они не тускнеют: как в их село немецкий скот пригнали. Не так уж и много, однако пригнали в колхоз, где-то там Дробаха выхлопотал, — ведь собственного скота в колхозе не было. Собственное поголовье за войну или вырезали — нужно