Россiя въ концлагерe - Иван Солоневич

-- А теперь ваша жена гдe?

Марковичъ посмотрeлъ въ потолокъ.

-- Вы знаете, И. Л., зачeмъ спрашивать о женe человeка, который уже шестой годъ сидитъ въ концлагерe? Вотъ я черезъ пять лeтъ о вашей женe спрошу...

МИШКИНА КАРЬЕРА

Миша принесъ чайникъ, наполненный снeгомъ, и поставилъ его на печку.

-- Вотъ вы этого парня спросите, что онъ о нашемъ поэтe думаетъ, -сказалъ Марковичъ по англiйски.

Приладивъ чайникъ на печку, Миша сталъ запихивать въ нее бревно, спертое давеча изъ разоренной карельской избушки.

-- Ну, какъ вы, Миша, съ Трошинымъ уживаетесь? -- спросилъ я.

Миша поднялъ на меня свое вихрастое, чахоточное лицо.

-- А что мнe съ нимъ уживаться? Бревно и бревно. Вотъ только въ третью часть бeгаетъ.

Миша былъ парнемъ великаго спокойствiя. Послe того, что онъ видалъ въ лагерe, -- мало осталось въ мiрe вещей, которыя могли бы его удивить.

-- Вотъ тоже, -- прибавилъ онъ, помолчавши, -- приходитъ давеча сюда, никого не было, только я. Ты, говоритъ, Миша, посмотри, что съ тебя совeтская власть сдeлала. Былъ ты, говоритъ, Миша, безпризорникомъ, былъ ты, говоритъ, преступнымъ элементомъ, а вотъ тебя совeтская власть въ люди вывела, наборщикомъ сдeлала.

Миша замолчалъ, продолжая ковыряться въ печкe.

-- Ну, такъ что?

-- Что? Сукинъ онъ сынъ -- вотъ что.

-- Почему же сукинъ сынъ?

Миша снова помолчалъ...

-- А безпризорникомъ-то меня кто сдeлалъ? Папа и мама? А отъ кого у меня чахотка третьей степени? Тоже награда, подумаешь, черезъ полгода выпускаютъ, а мнe всего годъ жить осталось. Что-жъ онъ, сукинъ сынъ, меня агитируетъ? Что онъ съ меня дурака разыгрываетъ?

Миша былъ парнемъ лeтъ двадцати, тощимъ, блeднымъ, вихрастымъ. Отецъ его былъ мастеромъ на Николаевскомъ судостроительномъ заводe. Былъ свой домикъ, огородикъ, мать, сестры. {134} Мать померла, отецъ повeсился, сестры смылись неизвeстно куда. Самъ Миша пошелъ "по всeмъ дорогамъ", попалъ въ лагерь, а въ лагерe попалъ на лeсозаготовки.

-- Какъ поставили меня на норму, тутъ, вижу я: здоровые мужики, привычные, и то не вытягиваютъ. А куда же мнe? На меня дунь -- свалюсь. Бился я бился, да такъ и попалъ за филонство въ изоляторъ, на 200 граммъ хлeба въ день и ничего больше. Ну, тамъ бы я и загибъ, да, спасибо, одинъ старый соловчанинъ подвернулся -- такъ онъ меня научилъ, чтобы воды не пить. Потому -- отъ голода опухлость по всему тeлу идетъ. Отъ голода пить хочется, а отъ воды опухлость еще больше. Вотъ, какъ она до сердца дойдетъ, тутъ, значитъ, и крышка. Ну, я пилъ совсeмъ по малу -- такъ, по полстакана въ день. Однако, нога въ штанину уже не влeзала. Посидeлъ я такъ мeсяцъ-другой; ну, вижу, пропадать приходится: никуда не дeнешься. Да, спасибо, начальникъ добрый попался. Вызываетъ меня: ты, говоритъ, филонъ, ты, говоритъ, работать не хочешь, я тебя на корню сгною. Я ему говорю: вы, гражданинъ начальникъ, только на мои руки посмотрите: куда же мнe съ такими руками семь съ половиною кубовъ напилить и нарубить. Мнe, говорю, все одно погибать -- чи такъ, чи такъ... Ну, пожалeлъ, перевелъ въ слабосилку.

Изъ слабосилки Мишу вытянулъ Марковичъ, обучилъ его наборному ремеслу, и съ тeхъ поръ Миша пребываетъ при немъ неотлучно

Но легкихъ у Миши практически уже почти нeтъ. Борисъ его общупывалъ и обстукивалъ, снабжалъ его рыбьимъ жиромъ. Миша улыбался своей тихой улыбкой и говорилъ:

-- Спасибо, Б. Л., вы ужъ кому-нибудь другому лучше дайте. Мнe это все одно, что мертвому кадило...

Потомъ, какъ-то я подсмотрeлъ такую сценку:

Сидитъ Миша на крылечкe своей "типографiи" въ своемъ рваномъ бушлатикe, весь зеленый отъ холода. Между его колeнями стоитъ мeстная деревенская "вольная" дeвчушка, лeтъ, этакъ, десяти, рваная, голодная и босая. Миша осторожненько наливаетъ драгоцeнный рыбiй жиръ на ломтики хлeба и кормитъ этими бутербродами дeвчушку. Дeвчушка глотаетъ жадно, почти не пережевывая и въ промежуткахъ между глотками скулитъ:

-- Дяденька, а ты мнe съ собой хлeбца дай.

-- Не дамъ. Я знаю, ты маткe все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что мнe, все равно помирать. А ты вотъ кормиться будешь -- большая вырастешь. На, eшь...

Борисъ говорилъ Мишe всякiя хорошiя вещи о пользe глубокаго дыханiя, о солнечномъ свeтe, о силахъ молодого организма -- лeченiе, такъ сказать, симпатическое, внушенiемъ. Миша благодарно улыбался, но какъ-то наединe, застeнчиво и запинаясь, сказалъ мнe:

-- Вотъ хорошiе люди -- и вашъ братъ, и Марковичъ. Душевные люди. Только зря они со мною возжаются.

-- Почему же, Миша, зря?

-- Да я же черезъ годъ все равно помру. Мнe тутъ старый {135} докторъ одинъ говорилъ. Развe-жъ съ моей грудью можно выжить здeсь? На волe, вы говорите? А что на волe? Можетъ, еще голоднeе будетъ, чeмъ здeсь. Знаю я волю. Да и куда я тамъ пойду... И вотъ Марковичъ... Душевный человeкъ. Только вотъ, если бы онъ тогда меня изъ слабосилки не вытянулъ, я бы уже давно померъ. А такъ вотъ -- еще мучаюсь. И еще съ годъ придется помучиться.

Въ тонe Миши былъ упрекъ Марковичу. Почти такой же упрекъ только въ еще болeе трагическихъ обстоятельствахъ пришлось мнe услышать, на этотъ разъ по моему адресу, отъ профессора Авдeева. А Миша въ маe мeсяцe померъ. Года промучиться еще не пришлось.

НАБАТЪ

Такъ мы проводили наши рeдкiе вечера у печки товарища Марковича, то опускаясь въ философскiя глубины бытiя, то возвращаясь къ прозаическимъ вопросамъ о лагерe, о eдe, о рыбьемъ жирe. Въ эти времена рыбiй жиръ спасалъ насъ отъ окончательнаго истощенiя. Если для средняго человeка "концлагерная кухня" означала стабильное недоeданiе, то, скажемъ, для Юры съ его растущимъ организмомъ и пятью съ половиною пудами вeсу -- лагерное меню грозило полнымъ истощенiемъ. Всякими правдами и неправдами (преимущественно, конечно, неправдами) мы добывали рыбiй жиръ и дeлали такъ: въ миску крошилось съ полфунта хлeба и наливалось съ полстакана рыбьяго жиру. Это казалось необыкновенно вкуснымъ. Въ такой степени, что Юра проектировалъ: когда проберемся заграницу, обязательно будемъ устраивать себe такой пиръ каждый день. Когда перебрались, попробовали: ничего не вышло...

Къ этому времени горизонты наши прояснились, будущее стало казаться полнымъ надеждъ, и мы, изрeдка выходя на берегъ Свири, оглядывали прилегающiе лeса и вырабатывали планы переправы черезъ рeку на сeверъ, въ обходъ Ладожскаго озера -- тотъ приблизительно маршрутъ, по которому впослeдствiи пришлось идти Борису. Все казалось прочнымъ и урегулированнымъ.

Однажды мы сидeли у печки Марковича. Самъ онъ гдe-то мотался по редакцiонно-агитацiоннымъ дeламъ... Поздно вечеромъ онъ вернулся, погрeлъ у огня иззябшiя руки, выглянулъ въ сосeднюю дверь, въ наборную, и таинственно сообщилъ:

-- Совершенно секретно: eдемъ на БАМ.

Мы, разумeется, ничего не понимали.

-- На БАМ... На Байкало-Амурскую магистраль. На Дальнiй Востокъ. Стратегическая стройка... Свирьстрой -- къ чорту... Подпорожье -- къ чорту. Всe отдeленiя сворачиваются. Всe до послeдняго человeка -- на БАМ.

По душe пробeжалъ какой-то, еще неопредeленный, холодокъ... Вотъ и поворотъ судьбы "лицомъ къ деревнe"... Вотъ и мечты, планы, маршруты и "почти обезпеченное бeгство"... Все {136} это летeло въ таинственную и жуткую неизвeстность этого набатнаго звука "БАМ"... Что же дальше?

Дальнeйшая информацiя Марковича была нeсколько сбивчива. Начальникомъ отдeленiя полученъ телеграфный приказъ о немедленной, въ теченiе двухъ недeль, переброскe не менeе 35.000 заключенныхъ со Свирьстроя на БАМ. Будутъ брать, видимо, не всeхъ, но кого именно -- неизвeстно. Не очень извeстно, что такое БАМ -- не то стройка второй колеи Амурской желeзной дороги, не то новый путь отъ сeверной оконечности Байкала по параллели къ Охотскому морю... И то, и другое -- приблизительно одинаково скверно. Но хуже всего -дорога: не меньше двухъ мeсяцевъ eзды...

Я вспомнилъ наши кошмарныя пять сутокъ этапа отъ Ленинграда до Свири, помножилъ эти пять сутокъ на 12 и получилъ результатъ, отъ котораго по спинe поползли мурашки... Два мeсяца? Да кто же это выдержитъ? Марковичъ казался пришибленнымъ, да и всe мы чувствовали себя придавленными этой новостью... Какимъ-то еще неснившимся кошмаромъ вставали эти шестьдесятъ сутокъ заметенныхъ пургой полей, ледяного вeтра, прорывающагося въ дыры теплушекъ, холода, голода, жажды. И потомъ БАМ? Какiя-то якутскiя становища въ страшной Забайкальской тайгe? Новостройка на трупахъ? Какъ было на каналe, о которомъ одинъ старый "бeлморстроевецъ" говорилъ мнe: "тутъ, братишка, на этихъ самыхъ плотинахъ больше людей въ землю вогнано, чeмъ бревенъ"...

Оставался, впрочемъ, маленькiй просвeтъ: эвакуацiоннымъ диктаторомъ Подпорожья назначался Якименко... Можетъ бытъ, тутъ удастся что-нибудь скомбинировать... Можетъ быть, опять какой-нибудь Шпигель подвернется? Но всe эти просвeты были неясны и нереальны. БАМ же вставалъ передъ нами зловeщей и реальной массой, навалившейся на насъ почти такъ же внезапно, какъ чекисты въ вагонe ? 13...

Надъ тысячами метровъ развeшенныхъ въ баракахъ и на баракахъ, протянутыхъ надъ лагерными улицами полотнищъ съ лозунгами о перековкe и переплавкe, о строительствe соцiализма и безклассоваго общества, о мiровой революцiи трудящихся и о прочемъ -- надъ всeми ними, надъ всeмъ лагеремъ точно повисъ багровой спиралью одинъ единственный невидимый, но самый дeйственный: "все равно пропадать".