Россiя въ концлагерe - Иван Солоневич

Мой "рабочiй кабинетъ" имeлъ такой видъ:

Въ углу комнаты -- табуретка. Я сижу на полу, на полeнe. Надо мною на полкахъ, вокругъ меня на полу и передо мною на табуреткe -- всe мои дeла: ихъ уже пудовъ пятьдесятъ -- пятьдесятъ пудовъ пестрой бумаги, символизирующей сорокъ пять тысячъ человeческихъ жизней.

Проходя мимо моего "стола", Стародубцевъ съ демонстративной небрежностью задeваетъ табуретку ногой, и мои дeла разлетаются по полу. Я встаю съ окончательно сформировавшимся намeренiемъ сокрушить Стародубцеву челюсть. Въ этомъ христiанскомъ порывe меня останавливаетъ голосъ Якименки:

-- Такъ вотъ онъ гдe...

Я оборачиваюсь.

-- Послушайте, куда вы къ чертямъ запропастились? Ищу его {122} по всeмъ закоулкамъ УРЧ... Не такая ужъ минiатюрная фигура... А вы вотъ гдe приткнулись. Что это -- вы здeсь и работаете?

-- Да, -- уныло иронизирую я, -- юрисконсультскiй и планово-экономическiй отдeлъ.

-- Ну, это безобразiе! Не могли себe стола найти?

-- Да все ужъ разобрано.

-- Tarde venientibus -- полeнья, -- щеголевато иронизируетъ Якименко. -- Бываетъ и такъ, что tarde venientibus -- полeньями...

Якименко понимающимъ взоромъ окидываетъ сцену: перевернутую табуретку, разлетeвшiяся бумаги, меня, Стародубцева и наши обоюдныя позы и выраженiя лицъ.

-- Безобразiе все-таки. Передайте Богоявленскому, что я приказалъ найти вамъ и мeсто, и стулъ, и столъ. А пока пойдемте ко мнe домой. Мнe съ вами кое о чемъ поговорить нужно.

-- Сейчасъ, я только бумаги съ пола подберу.

-- Бросьте, Стародубцевъ подберетъ. Стародубцевъ, подберите.

Съ искаженнымъ лицомъ Стародубцевъ начинаетъ подбирать.... Мы съ Якименко выходимъ изъ УРЧ...

-- Вотъ идiотская погода, -- говоритъ Якименко тономъ, предполагающимъ мою сочувственную реплику. Я подаю сочувственную реплику. Разговоръ начинается въ, такъ сказать, свeтскихъ тонахъ: погода, еще о художественномъ театрe начнетъ говорить...

-- Я гдe-то слыхалъ вашу фамилiю. Это не ваши книжки -- по туризму?..

-- Мои...

-- Ну, вотъ, очень прiятно. Такъ что мы съ вами, такъ сказать, товарищи по призванiю... Въ этомъ году собираюсь по Сванетiи...

-- Подходящiя мeста...

-- Вы какъ шли? Съ сeвера? Черезъ Донгузъ-Орунъ?

...Ну, чeмъ не черные тюльпаны?..

И такъ шествуемъ мы, обсуждая прелести маршрутовъ Вольной Сванетiи. Навстрeчу идетъ начальникъ третьей части. Онъ почтительно беретъ подъ козырекъ. Якименко останавливаетъ его.

-- Будьте добры мнe на шесть вечера -- машину... Кстати -- вы не знакомы?

Начальникъ третьей части мнется...

-- Ну, такъ позвольте васъ познакомить... Это нашъ извeстный туристскiй дeятель, тов. Солоневичъ... Будетъ намъ читать лекцiи по туризму. Это...

-- Да я уже имeю удовольствiе знать товарища Непомнящаго...

Товарищъ Непомнящiй беретъ подъ козырекъ, щелкаетъ шпорами и протягиваетъ мнe руку. Въ этой рукe -- доносъ Стародубцева, эта рука собирается черезъ иксъ времени поставить меня къ стeнкe. Я тeмъ не менeе пожимаю ее...

-- Нужно будетъ устроить собранiе нашихъ работниковъ... Вольнонаемныхъ, конечно... Тов. Солоневичъ прочтетъ намъ докладъ объ экскурсiяхъ по Кавказу...

Начальникъ третьей части опять щелкаетъ шпорами. {123}

-- Очень будетъ прiятно послушать...

На всю эту комедiю я смотрю съ нeсколько запутаннымъ чувствомъ...

___

Приходимъ къ Якименкe. Большая чистая комната. Якименко снимаетъ шинель.

-- Разрeшите, пожалуйста, товарищъ Солоневичъ, я сниму сапоги и прилягу.

-- Пожалуйста, -- запинаюсь я...

-- Уже двe ночи не спалъ вовсе. Каторжная жизнь...

Потомъ, какъ бы спохватившись, что ужъ ему-то и въ моемъ-то присутствiи о каторжной жизни говорить вовсе ужъ неудобно, поправляется:

-- Каторжная жизнь выпала на долю нашему поколeнiю...

Я отвeчаю весьма неопредeленнымъ междометiемъ...

-- Ну, что-жъ, товарищъ Солоневичъ, туризмъ -- туризмомъ, но нужно и къ дeламъ перейти...

Я настораживаюсь...

-- Скажите мнe откровенно -- за что вы, собственно, сидите?

Я схематически объясняю -- работалъ переводчикомъ, связь съ иностранцами, оппозицiонные разговоры...

-- А сынъ вашъ?

-- По формe -- за то же самое. По существу -- для компанiи...

-- Н-да. Иностранцевъ лучше обходить сторонкой. Ну, ничего, особенно унывать ничего. Въ лагерe культурному человeку, особенно если съ головой -не такъ ужъ и плохо... -- Якименко улыбнулся не безъ нeкотораго цинизма. -По существу не такая ужъ жизнь и на волe... Конечно, первое время тяжело... Но люди ко всему привыкаютъ... И, конечно, восьми лeтъ вамъ сидeть не придется.

Я благодарю Якименко и за это утeшенiе.

-- Теперь дeло вотъ въ чемъ. Скажите мнe откровенно -- какого вы мнeнiя объ аппаратe УРЧ.

-- Мнe нeтъ никакого смысла скрывать это мнeнiе.

-- Да, конечно, но что подeлаешь... Другого аппарата нeтъ. Я надeюсь, что вы поможете мнe его наладить... Вотъ вы вчера говорили объ инструкцiяхъ для низовыхъ работниковъ. Я васъ для этого, собственно говоря, и побезпокоилъ... Сдeлаемъ вотъ что: я вамъ разскажу, въ чемъ заключается работа всeхъ звеньевъ аппарата, а вы на основанiи этого напишите этакiя инструкцiи. Такъ, чтобы было коротко и ясно самымъ дубовымъ мозгамъ. Пишите вы, помнится, недурно.

Я скромно наклоняю голову.

-- Ну, видите ли, тов. Якименко, я боюсь, что на мою помощь трудно расчитывать. Здeсь пустили сплетню, что я укралъ и сжегъ нeсколько десятковъ дeлъ, и я ожидаю... {124}

Я смотрю на Якименку и чувствую, какъ внутри что-то начинаетъ вздрагивать.

На лицe Якименки появляется вчерашняя презрительная гримаса.

-- Ахъ, это? Плюньте!...

Мысли и ощущенiя летятъ стремительной путаницей. Еще вчера была почти полная безвыходность. Сегодня -- "плюньте"... Якименко не вретъ, хотя бы потому, что врать у него нeтъ никакого основанiя. Неужели это въ самомъ дeлe Шпигель? Папироса въ рукахъ дрожитъ мелкой дрожью. Я опускаю ее подъ столъ...

-- Въ данныхъ условiяхъ не такъ просто плюнуть. Я здeсь человeкъ новый...

-- Чепуха все это! Я этотъ доносъ... Это дeло видалъ. Сапоги въ смятку. Просто Стародубцевъ пропустилъ всe сроки, запутался и кинулъ все въ печку. Я его знаю... Вздоръ... Я это дeло прикажу ликвидировать...

Въ головe становится какъ-то покойно и пусто. Даже нeтъ особаго облегченiя. Что-то вродe растерянности...

-- Разрeшите васъ спросить, товарищъ Якименко, почему вы повeрили, что это вздоръ?..

-- Ну, знаете ли... Видалъ же я людей... Чтобы человeкъ вашего типа, кстати и вашихъ статей, -- улыбнулся Якименко, -- сталъ покупать месть какому-то несчастному Стародубцеву цeной примeрно... сколько это будетъ? Тамъ, кажется, семьдесятъ дeлъ? Да? Ну такъ, значитъ, въ суммe лeтъ сто лишняго заключенiя... Согласитесь сами -- непохоже...

-- Мнe очень жаль, что вы не вели моего дeла въ ГПУ...

-- Въ ГПУ -- другое. Чаю хотите?

Приносятъ чай, съ лимономъ, сахаромъ и печеньемъ. Въ срывахъ и взлетахъ совeтской жизни -- гдe срывъ -- это смерть, а взлетъ -- немного тепла, кусокъ хлeба и нeсколько минутъ сознанiя безопасности -- я сейчасъ чувствую себя на какомъ-то взлетe, нeсколько фантастическомъ.

Возвращаюсь въ УРЧ въ какомъ-то туманe. На улицe уже темновато. Меня окликаетъ рeзкiй, почти истерически, вопросительный возгласъ Юры:

-- Ватикъ? Ты?

Я оборачиваюсь. Ко мнe бeгутъ Юра и Борисъ. По лицамъ ихъ я вижу, что что-то случилось. Что-то очень тревожное.

-- Что, Ва, выпустили?

-- Откуда выпустили?

-- Ты не былъ арестованъ?

-- И не собирался, -- неудачно иронизирую я.

-- Вотъ сволочи, -- съ сосредоточенной яростью и вмeстe съ тeмъ съ какимъ-то мнe еще непонятнымъ облегченiемъ говоритъ Юра. -- Вотъ сволочи!

-- Подожди, Юрчикъ, -- говоритъ Борисъ. -- Живъ и не въ третьей части -- и слава Тебe, Господи. Мнe въ УРЧ {125} Стародубцевъ и прочiе сказали, что ты арестованъ самимъ Якименкой, начальникомъ третьей части и патрульными.

-- Стародубцевъ сказалъ?

-- Да.

У меня къ горлу подкатываетъ острое желанiе обнять Стародубцева и прижать его такъ, чтобы и руки, и грудь чувствовали, какъ медленно хруститъ и ломается его позвоночникъ... Что должны были пережить и Юра, и Борисъ за тe часы, что я сидeлъ у Якименки, пилъ чай и велъ хорошiе разговоры?

Но Юра уже дружественно тычетъ меня кулакомъ въ животъ, а Борисъ столь же дружественно обнимаетъ меня своей пудовой лапой. У Юры въ голосe слышны слезы. Мы торжественно въ полутьмe вечера цeлуемся, и меня охватываетъ огромное чувство и нeжности, и увeренности. Вотъ здeсь -- два самыхъ моихъ близкихъ и родныхъ человeка на этомъ весьма неуютно оборудованномъ земномъ шарe. И неужели же мы, при нашей спайкe, при абсолютномъ "всe за одного, одинъ за всeхъ", пропадемъ? Нeтъ, не можетъ быть. Нeтъ, не пропадемъ.

Мы тискаемъ другъ друга и говоримъ разныя слова, милыя, ласковыя и совершенно безсмысленныя для всякаго посторонняго уха, наши семейныя слова... И какъ будто тотъ фактъ, что я еще не арестованъ, что-нибудь предрeшаетъ для завтрашняго дня: вeдь ни Борисъ, ни Юра о Якименскомъ "плюньте" не знаютъ еще ничего. Впрочемъ, здeсь, дeйствительно, carpe diem: сегодня живы -- и то глава Богу.