Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали - Николай Петраков

Теперь о «страстной», но в то же время исключительно платонической любви Дантеса к Наталье Николаевне. Да, Дантес довольно убедительно пишет своему будущему приемному отцу, что в его отсутствие он увлекся «прекрасной дамой». Зачем нужны эти излияния? Чтобы вызвать ревность? Возможно. Но об этом чуть позже. Серена Витале признается, что грамматика, орфография и стиль писем Дантеса столь сильно хромают, что нуждаются в великодушном читателе. Это и не удивительно, если принять во внимание утверждение внука Дантеса Луи Метмана, что его дедушка за 83 года своей жизни не прочитал ни одного художественного произведения. Удивляет другое: почему же тогда сцены объяснения кавалергарда предположительно с Натальей Николаевной так трепетно изящны в литературном отношении, так соответствуют стилю любовных романов первой четверти XIX в.? Чтобы не быть голословными, приведем типичную выдержку из писем Дантеса: «Когда я видел ее в последний раз, между нами произошло объяснение, которое было ужасно, но принесло пользу; эта женщина, которую едва ли принято считать умной, я не знаю, может быть, такой ее сделала любовь, но невозможно было вложить больше такта, грации, ума, как сделала это она в раз говоре, и это было трудно перенести, поскольку речь шла ни больше ни меньше как о том, чтобы отвергнуть человека, которого она любит и который обожает ее… Она описала свое положение с таким чувством и просила о сострадании с такой искренностью, что я был потрясен и не мог найти слов, чтобы ответить ей; если бы ты знал, как она утешала меня, ведь она прекрасно знала, что я в отчаянии и мое положение ужасно, и когда она сказала мне: «Я люблю вас, как никогда не любила, но никогда не просите у меня более моего сердца, поскольку остальное мне не принадлежит, я могу быть счастлива, только честно выполняя свои обязанности, пожалейте меня и любите меня всегда, как теперь, и моя любовь будет вам наградой», – о, думаю, если бы я был один, я бы бросился к ее ногам и целовал их, и уверяю тебя, моя любовь к ней с тех пор еще выросла; но она уже не та, я боготворю и чту ее, как боготворят и чтут существо, которому посвятили всю жизнь».

Высокопарность стиля («никогда не просите у меня более моего сердца»), неестественность ситуации: столь интимное объяснение происходит при свидетелях на балу или рауте («если бы я был один»), неадекватность реакции кавалера на отказ дамы уступить его домогательствам и получить не только сердце, но и тело («я боготворю и чту ее, как существо, которому посвятили всю жизнь») – все это создает впечатление искусственности, какой-то внутренней фальши, литературщины, почерпнутой из бульварных романов. Может быть, французы в то время именно так изъяснялись в доверительных письмах. Мы не имеем возможности проанализировать стиль эпистолярного жанра той эпохи. Но в таком стиле мог писать, очевидно, человек, находящийся под влиянием художественной литературы того времени. К Дантесу, как мы знаем, это не относится. Тогда остаются только два варианта. Первый: редакторская правка госпожой Витале писем Дантеса изменила их до полной неузнаваемости, чем свела их ценность как исторического документа до ничтожно малой величины. Второй: письма Дантеса были составлены не им (и возможно, значительно позже тех дат, которые на них обозначены) и потом старательно переписаны его рукой. Они стали своего рода «алиби», подтверждающим чистоту помыслов и благородства дуэлянта, сошедшегося в роковой день на Черной речке с великим русским поэтом.

Ведь с годами Геккерны-Дантесы все более осознавали, в какую историю они, вольно или невольно, влипли. И поэтому нет ничего удивительного, что именно «нужные» письма, именно с «нужными» датами тщательно хранились на соответствующих чердаках потомков Дантеса. И они дождались нужного человека: искренне любящего русскую литературу XIX в., но генетически связанного с западной культурой. Это – Серена Витале. Она интерпретировала попавший в ее руки бесценный материал в полном соответствии с западной литературной традицией (можно сказать, в ключе Мопассана, Бальзака или Флобера). Молодой человек, от которого женская половина общества (неважно какого – буржуазного, аристократического) без ума, влюбляется в замужнюю женщину. Та разрывается между долгом и страстной влюбленностью, возникает набивший оскомину треугольник. Варианты разрешения конфликта просчитаны до деталей. Короче говоря, литературный штамп до «последней пуговицы». Но это не интересно. Да мы и не настаиваем на версии фальсификации писем. Ведь даже если принять, что Дантес и Наталья Николаевна действительно увлеклись друг другом (а почему бы и нет?), то это совсем не означает, что они выпали из игры, затеянной Николаем Павловичем. Суть же игры заключалась в том, чтобы отвлечь внимание двора и приближенной к нему части общества от того настойчивого интереса, который император проявлял к жене поэта. Кукловоды для маскировки вытолкнули на авансцену Дантеса. Он вполне искренне мог войти в образ влюбленного. Но все мы знаем с детства, что если Мальвина и Пьеро из «Золотого ключика» А. Толстого любят друг друга, они все равно остаются марионетками Карабаса Барабаса, хотя это обстоятельство несколько осложняет жизнь всем участникам событий. Даже если на секунду предположить, что Наталья Николаевна действительно серьезно затронула сердце Жоржа Дантеса, то следует признать, что это сердце было довольно своеобразным. Чувства к прекрасной Натали отнюдь не мешали Дантесу волочиться (и не без успеха) за другими женщинами. При первой опасности, нависшей над его карьерой, Дантес быстренько вступает в брак с родной сестрой «дамы сердца». При этом многие пушкинисты, и в том числе симпатизирующая Дантесу Серена Витале, ссылаясь на Геккерна-старшего, не без оснований подозревают, что «влюбленный» в Натали Дантес спокойно сожительствовал с Екатериной Гончаровой, когда еще и не помышлял о браке с ней[20]. И наконец, в любвеобильном сердце Дантеса значительное, если не сказать главное место было отведено голландскому посланнику. Этот факт был довольно широко известен в петербургском обществе. Навязчивое стремление Геккерна усыновить Дантеса и тем самым легализовать его постоянное присутствие в своем доме вызывало нехорошие подозрения. Много лет спустя близко знавший Дантеса князь А. В. Трубецкой говорил о нем: «Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном, или Геккерен жил с ним. В то время в высшем обществе было развито бугрство. Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккереном он играл только пассивную роль». Открывшийся ныне архив Геккернов убедительно доказывает, что влечение Жоржа к своему приемному отцу было в 1835–1837 гг. значительно сильнее влечения к красивым женщинам. Последнее он воспринимал как болезнь, от которой надо избавиться: «я хочу излечиться к моменту твоего возвращения, чтобы не иметь другой мысли и не знать другого наслаждения, как только быть подле тебя»; «если бы ты знал, как нетерпеливо я ожидаю твоего возвращения и, нисколько не опасаясь, считаю дни до того момента, когда рядом со мной будет тот, кого я могу любить, поскольку мое сердце так полно и я так хочу любить и не быть одиноким в этом мире, как сейчас, когда шесть недель ожидания кажутся годами». Подобными излияниями в адрес любимого мужчины письма Дантеса просто переполнены. Надо ли было предавать огласке столь интимные строки, решали потомки Геккернов-Дантесов. Но дело сделано, образ Дантеса получил свое полное завершение. На наш взгляд, он оказался совсем не похожим на облик человека, способного на глубокие искренние чувства, на решительные благородные поступки. Бессмысленно осуждать его за это. Но и не надо лепить мученика, страдающего от безнадежной высокой любви к прекрасной даме. Дантес не жертва, а марионетка, никогда не выходившая за рамки отведенной ему роли. В сущности такова была и Наталья Николаевна. Однажды судьба заставила их сыграть в спектакле, где главный герой решил не подчиняться сценаристам и режиссерам. В результате задуманный фарс превратился в реальную трагедию.