Мятеж на «Эльсиноре» - Джек Лондон

Прошлой ночью, или, вернее, сегодня утром, часов около двух, когда перед моими глазами лениво плыла печатная страница, я очнулся от неожиданного рычания мистера Пайка. По голосу я определил, что он находится на юте у самого края и рычит на Ларри, видимо стоявшего на главной палубе под ним. Я узнал, что произошло, только когда Вада принес мне завтрак.

Ларри со своим забавным курносым носом, удивительно плоским и кривым лицом и своими недовольными, жалобными обезьяньими глазками, по какому-то злосчастному побуждению осмелился сделать дерзкое замечание по поводу темноты на главной палубе, то есть по адресу мистера Пайка. Но мистер Пайк, стоя наверху, безошибочно определил виновного. Вот тогда и раздался первый взрыв. Несчастный Ларри, полудьявол и полуребенок, разозлился и ответил ему еще более дерзко. Но прежде, чем он мог опомниться, помощник капитана налетел на него как вихрь и приковал его за руки к бизань-мачте.

Надо полагать, что мистер Пайк сделал это не столько из-за Ларри, сколько ради Кида Твиста, Нози Мёрфи и Берта Райна. Я не стану утверждать, что старший помощник боится этой шайки. Я вообще сомневаюсь в том, чтобы он вообще когда-либо испытал страх. Это в нем отсутствует. С другой стороны, я уверен, что он от этих людей ждет беды и что он наказал Ларри в пример им.

Ларри простоял прикованным не более часа, как его безумная зверская натура превозмогла страх, который он мог испытывать, и он заорал на корму, чтобы пришли его освободить для честного боя. Моментально появился мистер Пайк с ключом от наручников. Как будто Ларри имел хоть какие-нибудь шансы в борьбе против этого страшного старика! Вада рассказал, что Ларри, помимо прочих увечий, потерял несколько передних зубов и на весь день был уложен на койку. Когда я, после восьми часов, встретил на палубе мистера Пайка, я взглянул на суставы его пальцев… Они подтверждали сказанное Вадой.

Я не могу не посмеиваться над тем интересом, который возбуждают во мне мелкие инциденты вроде описанного выше. Для меня перестало существовать не только время – перестал существовать и мир. Странно подумать, что за все эти недели я не получал ни писем, ни телеграмм, не слышал телефонного звонка, не видел гостей. Я не был в театре. Я не читал газет. Театры и газеты так же перестали существовать. Все подобные вещи исчезли вместе с исчезнувшим миром. Существует только «Эльсинора», со своим диким человеческим грузом и грузом угля, рассекающая шарообразный океан.

Я вспоминаю о капитане Скотте, который замерз во время экспедиции к Южному полюсу и которого в течение десяти месяцев после смерти считали живым. Пока мир не узнал о его смерти, он мог быть живым только в представлении мира. Так, значит, он был жив? И таким же образом здесь, на «Эльсиноре», прекратилась для меня жизнь на берегу? Не может разве быть, что зрачок нашего глаза – не только центр вселенной, но и вся вселенная? Правда ли, что мир существует только в нашем сознании? «Мир – моя идея», – сказал Шопенгауэр. Жюль де-Готье говорил: «Мир мое воображение». Его догмат: воображение создало действительность. Горе мне, я знаю, что практичная мисс Уэст назвала бы мою метафизику приводящим в уныние или нездоровым упражнением моего ума.

Сегодня, сидя в креслах на юте, я читал мисс Уэст «Дочерей Иродиады». Произведенное на нее впечатление было великолепно – как раз то, какое я от нее ожидал. Слушая чтение, она подрубливала тонкий белый полотняный носовой платок для своего отца. Устроительница гнезда, устроительница комфорта и охранительница рода – она никогда не сидит сложа руки, и у нее целая груда таких платков для отца.

Она улыбнулась – как бы мне это сказать? – недоверчиво, торжествующе, со всей самоуверенной мудростью всех поколений женщин, отразившейся в теплых, продолговатых, серых глазах, когда я прочел:

Но они невинно улыбаются и продолжают плясать,Не имея других мыслей, кроме непрестанной мысли:Разве я не прекрасна? Разве не буду любима?Имейте терпение: они не поймут,До конца веков они не оставятПробивать медленно дорогу к сердцу мужчины.

– Но для мира хорошо, что это так, – сказала она.

Да, Симонс знал женщин. И она признала это, когда я прочел следующие прекрасные строки:

Они не понимают, что в миреМежду солнечным светом и травойРастет что-либо желаннее, кроме них самих.Им кажется, что быстрые глаза мужчинСотворены, только чтобы быть зеркалом, а не видетьДалекие, ужасные, недостижимые вещи.Они говорят: «Разве нами не кончается все?Зачем вы смотрите дальше? Если взглянетеВ ночь, вы ничего не увидите там:Мы тоже часто смотрели на звезды.

– Это правда, – сказала мисс Уэст во время паузы, которую я сделал, чтобы увидеть, как она воспринимает эту мысль. – Мы тоже часто смотрели на звезды.

Это было как раз то, что я предсказал ей, что она скажет.

– Подождите, – воскликнул я, – дайте мне прочитать дальше. – И я читал:

Мы, мы одни из всех прекрасных вещей,Мы одни реальны, потому что все остальное – мечты.Зачем вам гнаться за преходящими мечтами,Когда мы ожидаем вас, и вы можете мечтать о нас,И в нашем лице видеть их?..

– Верно, очень верно, – прошептала она, и в ее глазах засветилась бессознательная гордость и сила.

– Удивительная поэма, – согласилась – нет, провозгласила она, когда я кончил.

– Но разве вы не видите? – начал я, но потом отказался от попытки. Как могла она, будучи женщиной, видеть «далекие, ужасные, недостижимые вещи», когда она так гордо уверяла, что тоже часто смотрела на звезды?

Она? Что могла она видеть, кроме того, что видят все женщины, – что они одни реальны, а все остальное – мечты?

– Я горжусь тем, что я дочь Иродиады, – сказала мисс Уэст.

– Вот и хорошо, – смущенно произнес я. – Мы сошлись во мнениях. Вы помните, я говорил вам, что вы одна из них?

– Я благодарна вам за комплимент, – сказала она, и в ее продолговатых серых глазах засветилось все удовлетворение, вся самоуверенность, все то сознание своей очаровывающей таинственности и превосходства, которыми обладает женщина.

Глава XX

Господи, сколько я читал в эту прекрасную погоду! Я так мало двигаюсь, что моя потребность в сне очень невелика; и у меня так мало помех, с какими встречаешься на берегу, что я зачитывался почти до одурения. Морское плавание – лучшее средство для человека, запустившего свое чтение. Я нагоняю упущенное за несколько лет. Это какая-то оргия чтения; я уверен, что солидные моряки считают меня самым странным существом на судне.

Иногда я настолько пьянею от чтения, что радуюсь всякому разнообразию. Когда мы будем пересекать области, лежащие между северо-восточными и юго-восточными пассатами, я велю Ваде собрать мне маленькое автоматическое ружье и попробую учиться стрелять. Я когда-то стрелял, будучи совсем маленьким. Я припоминаю, как волочил за собой ружье по холмам. У меня было также духовое ружье, из которого мне удавалось иногда застрелить реполова.