К причалу - Александра Марковна Тверитинова

— Привет папаше Анри, — сказал входя Сергей Кириллович и крепко пожал руку старика.

— Как поживайт, Серж? — Папаша Анри старательно выговаривал русские слова.

— Отлично, — ответил по-русски Сергей Кириллович.

— Это карашо.

Сергей Кириллович любил папашу Анри. Работали когда-то на одном станке у Рено. Тогда Сергей Кириллович в первый раз пришел на завод, и рабочие приняли недоверчиво белого офицера, «вранже́ля». Папаша Анри помогал ему, показывал, как надо обращаться со станком, учил работать. И полюбил его, бывшего белого офицера, внешне такого же «вранже́ля», как и все другие «вранже́ли», но в чем-то главном на них непохожего.

— Ну как — съездил, повидал? Эх, черт побери, не удалось мне на митинг попасть.

Сергей Кириллович заглядывал папаше Анри в лицо, и в его блестевших глазах переливались добрые смешинки. Старик чмокнул бледными толстыми губами и сказал не сразу (у папаши Анри слова выступали не сразу, а будто долго еще шли на костылях оттуда, где рождались) :

— А для тебя повторять тут не буду. И не улыбайся. Сказал — не буду. Точка.

— Митинг был что надо. Какую речь закатил папаша Анри! — сказал Вадим и, чиркнув зажигалкой, прикурил, втягивая огонек в трубку.

Мы с Жано и Рене с Жозефин стояли поодаль у цинка, ели креветки, запивая их пивом.

В кафе ввалилась компания парней. Из тех, что являются на митинг специально скандалить. Берет на ухо, в руке палка — типы из фашиствующих.

Они направились к другому концу стойки и, проходя мимо нас, один кивнул на Жано:

— Красный!

— Ты тоже был бы красным, если б имел голову на плечах! — крикнул ему вдогонку Жано.

— Марина, — шепчет мне Рене, поглядывая на Жозефин. — Я тебя люблю, Марина!

— С ума сошел!

— Сошел не сошел, а всё-таки отдаю тебе мою любовь, — смеется Рене.

— Ладно. Спасибо.

— Марина, сохрани ее, чтоб она не увяла, — усмехается Жано.

— Только упаси бог хранить ее на льду! — говорит Рене. — Погубишь!

— Сумасшедший, — качает головой Жозе.

— Я сумасшедший! Это просто замечательно.

— Всё равно что быть влюбленным, — говорю ему я.

— Совершенно верно. Только не пугайся, я не буйный.

— Давно это с тобой? С ума сошел давно?

— Всегда был такой, — смеется Жано.

— Верно, старик. Всегда. Это единственная возможность быть счастливым в наше время.

— Будет тебе, Рене, — говорю я и обнимаю его за плечи и другой рукой прижимаю к себе Жозефин.

Мы радуемся, что опять вместе. Мы все реже и реже бываем вместе.

— Твердо решили в Касабланку?

— Твердо и неколебимо! — говорит Рене.

Я знала, что Жозефин полюбилась родителям Рене, и теперь мои друзья были уже неотделимы друг от друга.

— А Париж? Помнишь, Рене, как не хотел ты расставаться с Парижем?

— Париж со мной, — сказал Рене. — Во мне.

В кафе вошли два шофера такси. На ходу бросив хозяину: «Два кофе с коньяком и сандвичей!» — они прошли в темный угол зала и сели за мраморный столик.

Русские.

Я видела, как Сергей Кириллович взглянул на них и сразу отвел глаза.

Они медленно ели свои сандвичи, запивая их кофе. Потом отпивали из рюмок коньяк и курили, изредка тихо переговариваясь. Подтянутые, надменные, барственные.

— Однополчане Сергея Кирилловича, — шепчет мне Вадим по-русски, так, чтоб Сергей Кириллович слышал, и с ухмылкой на него щурится.

Сдвинув брови, Сергей Кириллович смотрит на Вадима, и улыбка блуждает в уголках его рта. Он тщетно старается скрыть ее и делает насупленное лицо:

— Пейте лучше свой коньяк...

Мы уже было собрались по домам, когда в кафе вдруг появился Ваня. Как обычно, заскочил перехватить чего-нибудь, Любой шофер, куда бы его ни занесло, к полуночи непременно вернется к своему бистро.

— Сразу все! Вот здо́рово! — Он стоит в дверях и белозубо улыбается.

— Что будешь есть? — кричит ему Вадим и заказывает хозяину бутерброд с ветчиной и кальвадос, и еще чашку горячего кофе с мартелем.

— Папаша Анри, кажется, снова рассказывает о России, — говорит Ваня и легонько хлопает старика по спине, — Митинг на дому, черт меня побери!

* * *

Далеко за полночь мы возвращались домой. Падал мокрый снег с дождем. На пустынных улицах было промозгло и неуютно. Сергей Кириллович вел машину медленно. Я забилась в угол и закрыла глаза. Меня мягко покачивало. Вадим и Сергей Кириллович тихо разговаривали, потом умолкли. Я приоткрыла веки и на мгновение встретилась в зеркале с глазами Сергея Кирилловича, и взгляд его показался мне каким-то непривычно потухшим. — Ностальгия, Сергей Кириллович? — сказал Вадим.

— Есть вещи, Вадим Андреевич, которые не вырвешь из сердца.

Мы подъехали к нашему дому. На улице не было ни души, в домах не светилось ни огонька. Напротив, около аптеки, возились двое парней.

Вадим вышел из машины и протянул мне руку. Выскочив из автомобиля, я громко хлопнула дверцей. Парни испуганно обернулись, схватили ведерко и, не оглядываясь, торопливо зашагали вверх по бульвару. На стене осталась какая-то надпись.

Сергей Кириллович вылез из машины, и мы подошли к аптеке. На стене белой краской расползались большущие буквы: «Война фашизму! Защита СССР — спасение Франции!»

— Молодцы ребята! — сказал Сергей Кириллович шепотом.

Вадим осторожно потрогал пальцем краску:

— Не содрать будет.

Глава двадцать вторая

Двадцать пять тысяч такси не вышло из парижских гаражей. Забастовали металлургические, газовые, военные заводы. Лозунг у всех один — против фашизма и подготовки войны.

На дворе февраль тысяча девятьсот тридцать четвертого года.

Из фашистской Германии хлынула в Париж лавина немецких эмигрантов. Всё длиннее цепочки людей с бидончиками за «народным супом». На улицах — демонстрации фашистов, контрдемонстрации рабочих, драки...

Дуют сумасшедшие ветры. Свинцовое небо низко опустилось над городом, и кажется, что солнце никогда больше не пробьется к земле.

Люди в