Девочка, которая воспарила над Волшебной Страной и раздвоила Луну - Кэтрин Валенте

– Самый легкий? Нет, нет, Сентябрь, что ты! Но зато он самый короткий. Кратчайший путь редко бывает самым легким – и наоборот. Когда распугаешь всех посетителей, можно читать без помех, так что мне хватило времени изучить вдоль и поперек все карты Луны, какие я только сумел отыскать. Мы могли бы пойти длинным путем и обогнуть всю Луну, ни разу не споткнувшись, встречая по дороге симпатичные речки с приятными манерами и поляны, где растут чайные розы, расцветающие ровно к чаю, в четверть четвертого и ни минутой позже, а также пирожные с глазурью, сэндвичи, чашки и скатерти. И этот путь занял бы у нас год, и за это время Сайдерскин давно разломил бы этот молодой месяц надвое и сделал бы себе из его рогов пару удобных зубочисток. Однако сама видишь: вот он Планетарий, и вот они мы.

Сентябрь притихла. Над Пышным Платьем занялась заря – черно-белый рассвет, суровый, внезапный и бодрящий. Рваные, зазубренные тени легли на склоны. Суббота, протянув руку через кабину Арустук, нашел ладонь Сентябрь и сжал ее в порыве последней, отчаянной надежды – как будто, если их руки соприкоснутся, он сумеет поверить, что все хорошо. Сентябрь позволила мариду взять себя за руку, но не переплела свои пальцы с его пальцами и не стала легонько нажимать на его костяшки. Она вовсе не хотела проявлять холодность. Просто у нее не получалось вести себя иначе. Она ведь так по нему тосковала! Сейчас обида исходит от него, точно жар. Кто знает, что делал он без нее все это время, кем был? Циркачом – и мальчишкой, который улыбался так, как тогда, на той платформе. Ей, Сентябрь, он никогда так не улыбался. Но она видела не только эту улыбку – она увидела другого его, взрослого, сурового и безжалостного, и теперь она знает, что он может быть таким, и как ей вынести это знание? Каково знать, что он может оказаться на стороне йети и помогать ему? Нет, нет, она понимала, что дело не в этом. Кто угодно может быть суровым. Она и сама такой бывала, хотя потом чувствовала себя дико измочаленной. Но сейчас она пока что не могла посмотреть прямо в глаза своей тревоге. Поэтому она сложила ее в несколько раз и отодвинула в сторону, чтобы попозже разглядеть внимательнее.

– До чего же тихо, – промолвил Суббота, скрывая обиду, словно рану.

Медные кольца застыли в утреннем свете, холодные и безмолвные. Неподалеку от них на фоне горных пиков высилась бледно-лимонная чаша в размашистых разводах кварца. В просветах между ее лепестками виднелись фронтоны и чердаки.

– Это заводной город, Сентябрь, – робко заговорил Суббота. – Любой планетарий – это как карта звездного неба, только она движется, как небо, и вращается, как небо, и ее надо каждый день заводить, чтобы она не отставала от движения небесных тел. Каждая из этих каменных чаш – это городской район. Они ходят по кругу, а когда, бывает, выстраиваются в ряд, то у них начинаются задушевные беседы, и ярмарка, и танцульки в амбаре, потом они машут ручкой старым друзьям и опять с клацаньем расходятся по своим орбитам. Каждая чаша соответствует определенной планете и выглядит как она, только в миниатюре. Вот эту зовут Азимут. – Он покраснел от удовольствия, до того приятно ему было выступать в роли знатока. – Она в созвездии Волчье Яйцо. Помнишь?

Сентябрь улыбнулась. Она вспомнила, и та непонятная штука в ней смягчилась, и протянула руку.

– Ага. Это когда мы сидели у костра Кальпурнии Фартинг. Побеждает не сильный, а терпеливый.

Кальпурния была эльфиня, может, даже из тех фей, которые много лет назад прищемили капканом лапу йети. Впрочем, она не была похожа на того, кто мог бы так поступить, – она была милая, и еще у нее была дочка-подменыш. Так что, может, она и впрямь ничего такого не делала – в конце концов, она жива-здорова, жует себе вяленые покрышки и носится по равнинам на велосипеде, чего не скажешь о ее соплеменниках.

От подножия горы к медным кольцам тянулись рельсы. Неуверенно, медленно, очень осторожно Сентябрь направила на них колеса Арустук, словно вагончик американских горок. Машинка тронулась с места и грациозно заскользила вверх, Аэл взмыл и полетел прямо над ней. И тут посреди тихого, без единой птичьей песенки утра раздался оглушительный грохот. У Сентябрь сердце ушло в пятки: ей показалось, что это еще одно лунотрясение, что Сайдерскин опять стряхивает их с себя, как собака – блох. Но это всего-навсего Планетарий перевел стрелки. Желтая чаша придвинулась ближе, и они увидели на ее боку изящные резные ворота, украшенные яблоками и солнечными лучами.

Однако за желтыми стеклянными лепестками Азимута было пусто и тихо. Уютные узенькие улочки были неправдоподобно чистыми; по ним тянулись ряды серебристых домиков, все – с распахнутыми окнами и дверями, внутри никого. Аэл сказал правду: Планетарий весь состоял из линз, а в Азимуте их было столько, что утреннее солнце словно полыхало взрывами со всех сторон. Фонтан на главной площади являл собой дикое, несуразное нагромождение: это был телескоп, ощетинившийся всевозможными приспособлениями для глаз и ушей, и зеркалами, и стеклянными сферами. На всех крышах Азимута торчали прозрачные диски, трубки и пластины, устремленные вверх: к вершине Пышного Платья, к звездам и еще выше.

– А если б тебе какой-нибудь йети вручил уведомление о выселении, ты бы осталась тут? – спросил Суббота. – Вот бы нам всем увидеть Луну и миллионы лунян, которые пляшут так, что вся эта штуковина трясется, а пение их доносится до Земли! Однако, пожалуй, это все-таки было бы чересчур шумно, так что друг друга не услышишь, а я ведь так скучал по разговорам с тобой.

– Там горит свет! – воскликнул Аэл, закладывая вираж и пикируя к ним. – Вон на том холме! Целый дом освещен, как именинный пирог!

Со вздохом облегчения Сентябрь и весь ее отряд повернули к угрожающе крутому холму, который вздыбился на северном склоне чаши. Арустук ринулась в гору на полном скаку. Рукоятка карбюратора стала медленно таять, превращаясь в лунные часы с цифрами, усеянными крошечными опалами, и гномоном, сверкающим как лезвие меча. Но Сентябрь не заметила изменений. Она смотрела только вперед, на дорогу – узкую, прямую, без всякой надежды на поворот или съезд.

И правда, из одного дома струился свет, красноватый и по-домашнему уютный. Домик выглядел необычно, и Сентябрь сразу поняла, из чего он построен: не из кирпича, не из дерева – из серебряных фотографических пластин. На поверхностях этих пластин очень четко, до мельчайших деталей виднелись тонкие черные линии, тени и углы фотографии какого-то фасада. Раз в несколько секунд эти линии начинали дрожать и колебаться, и изображение менялось: то милый коттедж с увитым розами окном, то неприступная каменная крепость, то рыбацкая хижина. Рядом с дверной табличкой, прямо перед французским окном, на посеребренном стекле красовалась гравюра – изысканный джентльмен-тигр, грациозно склонившись, собирал в саду-негативе зеленый горошек и клубнику. На тигре был мятый твидовый костюм с заплатками на локтях, из карманов торчали свернутые в трубочку газеты, шея была повязана мягким платком – темным, в «огурцах». Тигриные полосы и усы шевелились на серебристой поверхности дома.

– Гости! – воскликнул он, увидев их и прикладывая ко лбу мохнатую черно-серебристую лапу. – Добро пожаловать! До чего же приятно видеть полноцветное лицо! Даже четыре лица! Что я могу сделать для вас этим дивным утром – и, простите за нескромный вопрос, почему вы не смылись отсюда, как все остальные? Кстати, хорошо, что вы остались, это полезно для здоровья. Быть трехмерным очень опасно!

– Простите, сэр Тигр, – начала было Сентябрь.

Дома вокруг были точно такими же: серебряные пластины с дрожащими, точно рябь на воде, черными изображениями.

– О, между объектом и взглядом – никаких «сэров»! – перебил он, оскалив полосатую морду. – Объект фотосъемки – это я, а взгляд – это вы. Однако называть кого-то объектом довольно грубо, так что можете обращаться ко мне по имени – Тюринг, а не Тигр, потому что я вовсе не тигр – я тюгерротип. От точности до добродетельности один шаг.

– А почему вы сами не смылись? – спросил Аэл. – Куда все подевались? Мои друзья очень хотят узнать у кого-нибудь из глассхобов, как пользоваться тем здоровенным телескопом. Но я так погляжу, в Азимуте никого, кроме вас, не осталось?

Тюгерротип по имени Тюринг почесал себя за круглым ухом.

– Что за странная идея? Все, с кем я знаком, по-прежнему здесь! В Азимуте жизнь бурлит, как всегда! На улицах столько народу, что не протолкнуться!

Сентябрь и Суббота заозирались по сторонам. Вокруг были только пустынные булыжные мостовые да безлюдные дома.

– Субъекты – трусы, доложу я вам, – продолжал Тюгерротип. – Вот что бывает, когда приходится все время позировать и красоваться. Взять меня: я – это я, такой, какой есть. Проявленный и закрепленный. А эта легкая рябь меня не смущает.