Москва патриаршая - прот. Лев Лебедев

С канонической точки зрения соборные решения были в общем правильны. Но они разрушали все планы и замыслы Никона, стремившегося отвоевать в свое полное и независимое управление хотя бы небольшой «остров» в Русской церкви - группу своих монастырей. Однако очень важно отметить, что свои, русские архиереи, осудив резкие поступки Никона, не сочли нужным подвергать его самого ни суду, ни извержению из сана.

Этому соборному определению Алексей Михайлович не дал хода. Оно не было доведено до сведения Никона. Между тем вокруг Никона продолжали возникать различные «дела», от которых лихорадило общество. 12 ноября 1665 года царю доложили, что два патриарха - Антиохийский Макарий и Александрийский Паисий уже едут в Москву. Константинопольский Дионисий и иерусалимский Нектарий отказались приехать, сославшись на запрет турецких властей.

Не имея в течение целого года ответа на свои предложения, Никон понял, что его участь хотят решить в совете с вселенскими патриархами. Тогда и он решил обратиться к ним лично. В декабре 1665 года Никон отправил тайно своего двоюродного племянника с грамотой к патриарху Дионисию (он писал и другим, но сохранилась и была использована в его деле только эта грамота). В январе 1666 года на Украине посланник Никона был схвачен и доставлен в Москву.

Суд над Никоном с участием восточных патриархов стал неизбежностью.

НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ

Такову зданию мнози дивятся всему,

Людие вернии приходяще отвсюду,

Еже слава изыде о сем повсюду Иностраннии издалеча шествие творят, Любезне со удивлением здание зрят.

Итак, патриах Никон сравнительно легко расстался с первосвятительской властью и высоким положением. Если бы он был аскетом только молитвенно-созерцательного направления, то это было бы понятно. Но в таком случае он вообще вряд ли стал бы патриархом. Мы видели, что с глубокой молитвенностью и аскетизмом у Никона сочетался дар великого организатора, распорядителя. В этом отношении он был прирожденным деятелем. Тогда то, что он тяготился правлением Церковью и относительно легко от него отказался, можно объяснить только тем, что он был глубоко увлечен какой-то другой деятельностью.

Такая деятельность была. Это архитектурное творчество Hикона. Как правило, при исследовании жизни патриарха его архитектурно-строительного творчества касались лишь постольку поскольку. А между тем именно здесь лежит ключ к пониманию личности самого Никона и многих проблем, связанных с его патриаршеством. Следует сразу сказать, что Никон увлекался строительством и архитектурой не только из любви к искусству (хотя и такая любовь у него была). Архитектурное творчество Никона было обусловлено определенными кафолическими замыслами о Русской церкви, служило средством их реализации. В связи с этим Никону нужно было сохранять и высокое иерархическое положение и определенную меру власти. Вот почему, уйдя с патриаршей кафедры, он категорически настаивал на том, что не отрекся от патриаршего сана; желает в нем оставаться и главнейшим условием своего ухода от правления Церковью поставлял независимое правление монастырями своей постройки.

Экклезиологические замыслы Никона нашли свое окончательное воплощение в создании Нового Иерусалима. Само это название уже свидетельствует о глубокой мистичности и символичности монастыря и для Никона, и для всей Русской церкви. Здесь Никон выступает как яркий выразитель духовных стремлений народа, завершает целую эпоху развития определенных представлений общественного сознания о России и Русской церкви.

В XVI веке одновременно с появлением идеи «Москва - третий Рим» (или даже ранее)206 возникает идея «Москва - Новый Иерусалим». Обе идеи родились в церковной среде и обе имели своим основанием бурный рост могущества Московского государства и расцвет духовной, церковной жизни в нем. Однако если тезис о «третьем Риме» предполагал преимущественно государственное политическое возвышение Руси как единственной православной мировой державы - наследницы павшего «второго Рима» - Византии, то тезис о «Новом Иерусалиме» подразумевал высоту христианского благочестия святой Руси и ее столицы как фактического центра мировой православной экклезии. Так что точнее эту идею следовало бы выразить словами «Москва - второй Иерусалим». Под влиянием этих идей и представлений в русском обществе в XVI в. возникает, с одной стороны, желание построить храм, отображающий красоту горнего мира, Рая Небесного - вожделенной цели жизни верующих людей (то есть создать своего рода образ Рая). С другой стороны, появляется мысль о создании собора по образу храма Воскресения Христа в Иерусалиме палестинском. Это были разные духовно-творческие замыслы, не связанные друг с другом.

Что касается архитектурного образа Рая, то к нему давно вело саморазвитие церковного строительства. Любой православный храм - это и церковь (знамение единой Вселенской церкви как собрания верующих) и дом Божий (знамение Царства Небесного). Однако эти значения как бы лишь подразумеваются в храмовой символике, не выражены явно, определенно, человеческое сознание вынуждено открывать их через восприятие необычного благолепия храма, его «космических» форм, иконописи (особенно - иконостаса), представляющей лики торжествующей Небесной Церкви святых. Нарочитое прямое создание архитектурных образов Вселенской церкви и Царства Небесного встречает немалые трудности. По законам православной иконографии образ должен с достаточной точностью соответствовать своему первообразу. Но ни «Вселенская соборная церковь», ни тем паче Рай Небесный в описуемом облике себя как будто никогда не являли, то есть казалось бы не могут быть первообразами для иконографического воспроизведения.

И все же с изображением Вселенской церкви русские справились давно и просто. Первообразом для этого послужил Константинопольский собор Св. Софии как главный столичный храм греко-кафолической церкви. Образ в православной иконографии всегда содержит в себе таинственное и реальное присутствие первообраза. Следовательно, любой храм, построенный по образу константинопольской Софии, оказывался обладателем той же благодати, какую имела Святая София как центральный собор древней Вселенской церкви. Отсюда на Руси возникают Софии Киевская, Новгородская, владимирский Успенский собор, Успенский собор в Москве (тоже «софийского» типа)... Мы уже видели, что св. патриарх Афанасий называет константинопольскую Софию «соборной апостольской Церковью». Точно так же патриарх Никон и его современники называют Успенский собор Кремля. Очевидно, что это не оговорки, не ошибки. В религиозном сознании того времени центральный собор столицы православного государства и Церкви являлся образом, иконой «единой святой соборной и апостольской Церкви».

С построением храма во образ Царства Небесного дело оказалось сложнее. Здесь не за что было «зацепиться», кроме общих отвлеченных иногда фантастических представлений создатели наших храмов не располагали ничем. И тем не менее ощутимо присутствующее в сокровенном значении церковной символики Царство Небесное как бы побуждало людей к своему нарочитому, прямому изображению. Потребность в этом особенно усиливается в середине XVI века, когда Русь становится царством, выступает на путь всемирного возвышения... По случаю победы над Казанским ханством в Москве строится дивный Покровский собор (храм Василия Блаженного); строится как памятник воинам, павшим в боях за честь и славу отечества и посему наследующим блаженную райскую жизнь.

В связи с этим храму придается образ дивного райского сада, небесного града, где у отца Небесного «обителей много». Один из приделов храма посвящается «Входу Господню в Иерусалим». Сюда ежегодно в Вербное воскресенье начинают совершаться красочные крестные ходы из Кремля. Везут украшенную вербу - символ «древа вечной жизни», царь под уздцы ведет лошадь, на которой восседает патриарх, изображающий Христа («шествие на осляти»). Все это воспринимается не только как воспоминание исторического события земной жизни Спасителя, но как аллегория того входа в горний Иерусалим, в вечную райскую жизнь, который уготован всем праведным людям... «Василий Блаженный» становится, таким образом, в литургической жизни Москвы совершенно определенным знамением Царства Небесного, «Иерусалима Нового» (Откр. 21, 2).

Однако при всей своей красоте этот храм - не более чем фантазия о Рае, поэтический намек на него, так как подлинный облик «Иерусалима Нового» продолжает оставаться неизвестным.

Попытка создать храм по подобию иерусалимского относится к началу XVII века. При Борисе Годунове возникает проект постройки такого храма на месте Успенского собора в Кремле. Сама по себе идея была заманчива, соответствовала представлению «Москва - второй Иерусалим». Но ломать для этого святыню Успенского собора - образ Вселенской церкви и знамение Москвы как «третьего Рима» представлялось невозможным, кощунственным. Проект вызывал сильные возражения. Последовавшие затем события Смутного времени надолго прервали эти замыслы. Однако идея была уже заявлена, «носилась в воздухе». Неудивительно поэтому, что как только Россия к середине XVII века, оправившись от бедствий, вновь набирает силу как могучее православное царство, стремление построить храм по образу иерусалимского собора Воскресения Христова оживает.