Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X — начало XIX в.) - Наталья Пушкарева

Мемуарная литература ХVIII— начала XIX вв. позволяет усомниться в действенности запрета близкородственных браков (а тем более внебрачных связей между двоюродными и троюродными «сродниками»!) [134], равно как и браков между людьми, связанными свойством. Так, А. Е. Лабзина в первом браке была замужем за воспитанником («благоприобретенное родство»!) своего отца — А. М. Кармышевым, который в открытую, у нее на глазах, сожительствовал со своей племянницей; [135] А. П. Керн вспоминала, описывая свое детство в первые годы XIX в., о браке писателя Ф. П. Львова с его кузиной («Какие нонче браки бывают… Известный нам всем Ф. П. Львов женился на своей двоюродной сестре Львовой, имея 10-х детей от первой жены…») [136]. Известно дело 1776 г., поданное в Св. Синод, с просьбой не расторгать брак с двоюродной сестрою умершей жены: просьба признать это супружество была удовлетворена [137].

В то же время в некоторых источниках встречаются упоминания о том, что наличие родства становилось тяжелейшим препятствием при возникновении сердечных привязанностей. В случае обращения к митрополиту за разрешением близкородственного брака, прошения такого рода — особенно от «уважаемых лиц» — чаще всего тем не менее удовлетворялись. Так, в 1812 г. митрополит Филарет разрешил брак пожилого П. С. Протопова с его двоюродной племянницей, воспитывавшейся им же в его же доме («…избавите молодую пару от греха, а сего господина сохраните от самоубийства…») [138]. В народе в отношении девушек, приходившихся дальними родственницами женихам, действовало правило: «Четвертое колено — из ряду вон, к венцу вези смело!» [139]. Иронизируя над церковным запретом близкородственных браков, крестьяне сочинили немало поговорок, отражавших допустимость браков между людьми, связанными дальним родством [140]. Однако близкие родственники, в том числе троюродные сестры-братья и люди, связанные духовным родством, обычно не «брачились»: «Аще кто со сродники плод сотворит — то чадо не здраво же будет» [141].

Как и в допетровское время, имелись ограничения на количество замужеств в жизни. Четвертый брак, если он заключался кем-либо, считался недействительным: замужество по-прежнему разрешалось только три раза в жизни. Формально продолжало действовать правило о двухгодичной (в случае повторного брака) и трехгодичной (в случае замужества в третий раз) епитимье [142], но, как часто она налагалась и насколько была строгой, сказать трудно. В исключительных случаях — вроде описанного М. М. Щербатовым [143] — на третий брак требовалось специальное разрешение, например, от высшей церковной власти (Синода) или от императора. Не стоит, однако, думать, что подобных примеров почти не было.

Хроника рода Мариных сохранила историю Марфы Антипьевны Мариной, родившейся в конце XVII в., прожившей 130 лет [144] и бывшей замужем четыре раза — «с разрешения митрополита» [145]. В фольклоре сохранилось присловье «Да она уже третьего мужа донашивает», свидетельствующее о том, что замужества по третьему разу встречались не только в «образованном сословии», где дворянки могли испросить письменного разрешения церковных властей [146]. Чаще, впрочем, можно встретить известия не о втором, третьем и т. д. замужествах, а о женитьбе во второй или в третий раз [147].

Ограничение количества женитьб и замужеств, установленное православной концепцией, полагавшей каждый новый брак уступкой человеческой «слабости» (неспособности оставаться верным памяти первого мужа или жены), вступало — как и ранее — в противоречие с естественным ходом вещей. Решившиеся на заключение повторного брака нередко бывали вынуждены делать это тайно. Скрыть подобный поступок было нелегко и причиняло «несносное огорчение и несогласие между семействами» [148]. Поэтому глубоко верующий и искренне любивший свою первую жену Г. Р. Державин женился повторно через полгода после смерти своей «Плениры», мотивируя этот поступок, по словам М. А. Дмитриева, следующим: «…не могши быть спокойным о домашних недостатках и по службе неприятностях, чтоб от скуки не уклониться в какой разврат» [149]. Весьма часто необходимость вторичного замужества возникала от невозможности прокормить детей от первого брака или могла быть вызвана конфликтами с родственниками умершего мужа [150].

Новый брак, новое замужество считалось предпочтительнее внебрачных связей — и уже не только духовными идеологами, но и самим русским обществом. Однако примечательно, что русское образованное сословие признало одновременно и ценностность брачной неискушенности, «неискусобрачия». Именно такой термин был выбран мелкопоместным дворянином Г. С. Винским для определения причин «истинного благородства и счастия» детей, рожденных в супружеских союзах «молодых, здоровых родителей» («дети порочной любви редко бывают добрыми существами», резонерствовал он) [151].

Как свидетельствуют документы Духовной консистории Синода, в течение ХУШ — начале XIX в. по-прежнему строго соблюдалось правило, по которому нельзя было вступать в брак «от живого супруга» (то есть, скрывшись от одного, венчаться с другим). Духовный регламент 1721 г. предписывал «без утайки» доносить о всех «сомнительных» браках в «духовный коллегиум» [152]. Если обвенчанные скрывали, что один из них уже женат, то брак — как и в случае заключения его в четвертый раз — считался недействительным. Большое число документов, рассказывающих о таких личных драмах, говорит об их распространенности [153].

Не менее строго, чем в допетровское время, соблюдался в России ХVIII — начала XIX в. и сословный характер брака. После введения в действие Табели о рангах (1722 г.) социальный статус женщины стал определяться чином ее отца (если она была не замужем) или мужа. Поэтому в документах ХVIII — начала XIX в. появились слова «полковница», «бригадирша», «статская советница», «тайная советница». Женщины, находившиеся в придворной службе (число их было очень незначительно), стали обладательницами придворных званий (рангов) и даже получили возможность надеяться на «служебный» рост, вплоть до высшего женского придворного чина— обер-гофмейстерины, бывшей в ранге фельдмаршала [154].

Несмотря на то, что сам Петр I женился на неразведенной жене шведского солдата, да еще с сомнительным прошлым [155], все его указы 1702–1723 гг. ставили целью привязать подданных к своим сословиям [156]. Требование ненарушения сословных границ обеспечивало одновременно поддержание традиции имущественного равенства будущих супругов. Одной принадлежности обоих потенциальных брачных партнеров к «аристократическим фамилиям» было, как правило, недостаточно, так как и их родители, и они сами мечтали «устроить дела так, чтобы нужда не отравила обоюднаго счастия». [157] Поэтому избранник юной дворянки, как правило, принадлежал к той же социальной страте, что и она сама, и был обеспечен примерно так же, как и ее родня (юношам рекомендовалось искать «себе равныя или паче низше себя») [158]. «…Неравные браки не были… часты, — вспоминала в конце XVIII в. Е. П. Янькова, — каждый жил в своем кругу, имел общение с людьми равными себе по рождению и по воспитанию и не братался со встречным и с поперечным…» [159].

Муж, как и в допетровские времена, «сообщал» жене свое состояние: лишь в 1815 г. был отменен порядок, по которому свободная женщина, вышедшая замуж за крепостного, не утрачивала свою свободу и сохраняла высокий социальный статус [160]. Неравные браки приобретали законную силу лишь в исключительных случаях [161]. Современники Петра разделяли точку зрения государя на принципиальную недопустимость браков «подлых» людей с «благородными», да и в отношении людей своего же социального ранга рассуждали с известной осторожностью: «Не ищи честнее (знатнее. — Н. П.) себя, наипаче же богатой беги» [162].

«Несовпадение» сословных статусов жениха и невесты приводило, как правило, к тому, что «кратковременные любовные шашни на том и кончались» (Г. Р. Державин). Женщина низкого происхождения, рассуждал дворянин М. В. Данилов, «которая в любовницах хотя кажется и приятна, в женах быть не годится за низостью своего рода» [163]. Тем не менее по закону жена-недворянка, выйдя замуж за дворянина, могла в принципе стать ею [164]. Неизвестно, правда, насколько частыми были браки, подобные браку гр. Шереметева со своей крепостной (актрисой Прасковьей Ковалевой-Жемчуговой). Между тем портрет ее — кисти И. П. Аргунова— запечатлел измученное лицо крестьянки, ставшей графиней, носящей наследника шереметевских миллионов и тем не менее несчастной [165].

Обратная ситуация была редка в еще большей степени. Дворянин, «будучи небольшого чина и небогат», не мог рассчитывать на брак с обладательницей большого состояния, а если она к тому же была красавицей — и подавно [166]. Тем более не могла ничем кончиться любовная связь дворянки и простолюдина. Выйдя за него замуж, дворянка должна была потерять свой высокий социальный статус [167]. Екатерина II отменила это правило: дворянка в любом случае могла сохранить за собой свое дворянское происхождение, но не могла «передать» его ни мужу, ни ребенку, который не мог наследовать матери в недвижимости [168] (рожденный от крепостного, он оставался крепостным [169]). Исключения случались, но крайне редко [170]. Напротив, бастарды, рожденные от отца-дворянина и матери-простолюдинки, могли получить в жизни многое — от имущественных пожаловании до дворянского титула [171].