Отступник - Александр Лидин

Я даже не понял, в какой момент и откуда появились люди в белых халатах. Я только понял, что приехали они по мою душу, что все закончилось и теперь можно полностью расслабиться…

Глава 1

ПОСЛЕДНЕЕ УБИЙСТВО ЖАЖДУЩЕГО

(из записок А. С.)

— Как смеет Хэ Цин так дурно вести себя?! — дочитав до конца донесение, удивился государь.

Жаждущий сдержал обещание познакомить меня с настоящим Колдуном, и когда я впервые попал в «рабочий кабинет» Викториана под кладбищем, меня поразили горы всяких колдовских штучек, наваленные тут и там. И ощущение уюта, словно я пришел не в гости, а к себе домой.

Каким образом Жаждущий уговорил Викториана со мной познакомиться, не знаю. А может, его и уговаривать не пришлось. Люди Искусства — очень одинокие люди. Даже если у них руки по локоть в крови, они — люди, и хоть они и отвернулись от рода человеческого, желание общения им не чуждо. Но с кем такой человек может поговорить откровенно? Только с такими же людьми Искусства: с теми, с кем может откровенно обсуждать то, что любой нормальный человек расценил бы как гнуснейшие злодеяния…

Однако люди, посвятившие жизнь Искусству, редко общаются между собой. Они, по большей части своей, индивидуалисты — а ряд табу, наложенных подсознанием во время Паломничества, укрепляет их отвращение друг к другу. Хотя если бы было по-другому, то, сплотившись в единую силу и опираясь на мощь Древних, колдуны, наверное, могли бы захватить власть над планетой, сметя границы всех государств.

Я думаю, Викториана подкупило то, что мы с Жаждущим не были Посвященными, не совершали Паломничество, не общались с «демонами». Он пригласил нас.

Мы встретились на автобусной остановке у метро. Дул промозглый южный ветер. В воздухе кружилась снежная пыль, и, несмотря на пуховую куртку, мне было холодно.

Выдыхая белые клубы пара, тоже с ног до головы закутанный, озябший Викториан протянул мне маленький пузырек с ярко-голубой жидкостью.

— Выпейте.

Я с сомнением посмотрел на пузырек. Раньше с другими колдунами я не встречался, но жизнь научила определенной осмотрительности. Пить что попало не стоило.

— Что это?

— Пропуск в мои покои.

Пока я раздумывал, Викториан протянул такой же пузырек Жаждущему.

— Ты тоже выпей.

Я долго раздумывал, сжимая в руках маленькую бутылочку, но затем решил, что если бы Колдун захотел, он смог бы убить нас иным, менее изощренным способом, а не мерзнуть ради этого на автобусной остановке, и выпил содержимое пузырька одним глотком. Жидкость оказалась горькой, словно я лизнул надломленный стебель одуванчика. Викториан протянул мне «Белочку» в хрустящем фантике.

— На закусь.

Происходящее, особенно слово «закусь», живо напоминало распитие на троих — действо, к которому я, как и большая часть общества, относился с насмешкой. Раньше я никогда в подобных мероприятиях не участвовал.

— Так и спиться можно.

— Ничего.

— А что это было за лекарство?

— Я же сказал: пропуск в мою маленькую обитель.

Из рассказов Жаждущего я уже знал, что Колдун большую часть времени проводит где-то под кладбищем, но до того дня Жаждущий тоже не бывал в подземелье Колдуна.

Свернув с остановки, мы двинулись в сторону кладбища. Ветер злобно завывал у нас за спиной, и только потом я понял: ветер заметал следы. Зимой следы на снегу могут остаться на несколько дней, привлечь внимание какого-нибудь любознательного прохожего, а Викториан, как и все мы, не любил излишней рекламы.

Он оставил нас снаружи и позвал только тогда, когда открыл первую дверь.

Спускаясь по шаткой лестнице в холодную прихожую обители Колдуна, я испугался, что сейчас меня заведут в сырую могилу и станут угощать морожеными червями. Картина, нарисованная воображением, оказалась столь реальной, что Жаждущему, идущему сзади, пришлось подтолкнуть меня, потому что я на какое-то мгновение просто застыл на месте, не в силах заставить себя ступить дальше и вспоминая очаровательные запахи, которые переполняли мою кухню, когда я начинал варить колдовское зелье.

Однако стоило мне перешагнуть порог второй потайной двери и попасть в гостиную-кабинет Викториана, как все мои страхи тут же рассеялись. Здесь было уютно, «как в норе хоббита», да простит меня профессор Толкиен за невольное сравнение.

Кроме того, здесь было тепло. В углу потрескивала жаровня, но больше для виду. Тепло излучали сами стены помещения.

— Раздевайтесь. Вон вешалка.

Мы стали распаковываться. Процесс напоминал вскрытие коробки с новогодним подарком. Под одной упаковкой другая, под ней — третья. В помещении стояла настоящая жара, и минут пять мы снимали с себя всевозможные шарфы и свитера, пытаясь негнущимися от мороза пальцами расстегнуть верткие пуговицы. Потом, повесив одежду на огромную вешалку у входа (где и без того висела куча всякой одежды странного фасона и непонятного назначения), мы расселись вокруг стола Колдуна.

Стол был письменным, и сидеть за ним было удобно только хозяину, нам же пришлось устроиться боком, так как ноги девать тут было некуда — но другого стола не имелось.

На какое-то время воцарилась тишина. Мы внимательно разглядывали друг друга, наконец, Колдун, преодолев внутреннее сопротивление, протянул руку:

— Викториан.

— Александр Сергеевич.

— И не Пушкин? — улыбнулся он.

Я в ответ тоже улыбнулся.

— Пока нет.

— Итак… Добро пожаловать в мою скромную обитель. — Викториан на мгновение замолчал. — Должен признаться, вы первые мои гости, хотя я уже лет семь обитаю здесь.

— Почему?

— Видите ли, люди Искусства не любят общаться друг с другом — это своеобразное табу. Но вы ведь не Посвященные.

Его слова звучали для меня, словно зов сирен для одинокого моряка. «Искусство»? «Посвященные»?

— Знаете, Викториан, я понятия не имею, о чем вы говорите, — сказал я. — Я всего лишь мастер амулетов. Я их делаю, пользуясь, может быть, не совсем привычной, но подчиняющейся человеческой логике технологией. У Павла мания…

— Подождите, — прервал меня Викториан. — Сейчас я заварю кофе. Мы выпьем и поговорим.

Из стола он извлек бутылку дефицитного в те годы «Вана Таллина», а потом отошел к жаровне. И только тут я разглядел, что сверху на ней стоит поднос с песком. Песок, видно, был раскаленным, и над ним висело марево горячего воздуха. Викториан достал три тигелька, яркую иностранную бумажную пачку, насыпал молотый кофе, налил воды, а потом минут пять колдовал над жаровней. Я не знаю, было ли тут задействовано Искусство, но кофе по-турецки получился отменным, а ликер стал приятным дополнением к горькому обжигающему напитку, позволив нам расслабиться.

— Я, — начал Викториан, вернувшись на свое место, — хочу предложить каждому из вас рассказать о себе, о своем пути в Искусстве. А потом я расскажу о себе и об Искусстве. Я буду последним, потому что мой рассказ может затянуться.

Он оказался совершенно прав. Так и получилось.

Первым рассказывал я. Да, собственно, и нечего было рассказывать. За всю свою жизнь я никого не убил. Пара проклятий, одно из которых легло на некогда любимого, но предавшего меня человека. Одинокая, холостяцкая жизнь. Увлечение литературой. Франция XVII века. Вначале Дюма. Потом серьезные книги по истории. Изучение французского. Первые заклятия. Тут мне в руки попал «Молот ведьм» в полном издании с приложениями и комментариями, неведомо каким образом занесенный в магазин «Старая книга». Книгу, призванную служить оружием против колдовства, современные французские историки и издатели снабдили комментариями, в которых описывали некоторые из заклятий. Шестое чувство — так я считал тогда — помогло мне отделить необходимые ингредиенты от ненужных и добавить, где это было необходимо, что-то от себя. Скучный путь ремесленника, пользующегося Искусством как инструментом.

Рассказ Жаждущего оказался более впечатляющим. Он никогда не занимался колдовством, не имел никакого отношения к магии. От рождения он чувствовал Запах Смерти — черную составляющую души человека. Убивая, освобождая душу от бренной оболочки, он воспринимал эту составляющую как запах. По крайней мере, так он объяснял свою неодолимую тягу к убийствам. Жажда Запаха Смерти. Он рассказывал, низко опустив голову, делая долгие паузы. За время рассказа он несколько раз залпом опустошал свою рюмку ликера. Викториан едва успевал подливать. И еще: Жаждущий не мог смотреть нам в глаза. Он исповедовался, так как мы были для него единственными людьми, способными выслушать и понять его исповедь.

До этого я не слышал ничего об убийствах, и теперь, вслушиваясь в каждое слово Жаждущего, сидел пораженный. Мог ли этот человек убивать так, как он говорил? Был ли он тем чудовищем, каким рисовался? Этот красивый юноша, его тяга к скальпелю… И тут у меня возникло ощущение, что Жаждущий что-то недоговаривает; что правда во сто крат хуже. В голове у меня завертелась мысль о Джеке Потрошителе… Может, он был Посвященным в Искусство?