Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра - Олег Егоров

Помимо общественных и литературных причин, введению «живого» документа в текст дневниковой записи способствовало пробудившееся у многих авторов сознание исторической значимости дневника, убежденности в том, что в будущем он сам может стать историческим документом и использоваться для характеристики эпохи. Так, Е.А. Перетц, член Государственного Совета, подробнейшим образом описывает заседание Совета Министров от 8 марта 1881 г., стенографически точно, на 16 страницах, воспроизводит речи всех выступавших. К записи он прилагает схему размещения за столом императора и министров. В заключение записи он пишет: «Льщу себя надеждою, что изложение мое почти фотографически верно»[243].

Данная запись не была в дневнике Перетца единственной в этом роде. Еще много раз он приводил отчеты о совещаниях, докладах царю, телеграммы и другие документальные материалы как лично им виденные, так и в изложении компетентных лиц. Не пренебрегал Государственный секретарь и слухами, городской молвой, вводя эти «материалы» в дневник наряду с достоверными историческими свидетельствами: «В городе ходят различные слухи о причинах свершившейся министерской перемены <...> Далее, граф П.А. Шувалов рассказывает <...> Рассказывают также <...> Наконец, существует четвертая версия <...>»[244].

Все названные тенденции усиливаются в конце века. К этому времени относится вторая волна методологической эволюции дневникового жанра. Общественные изменения, социологизация частной жизни, усиление роли средств массовой информации, а также публикация большого пласта дневниковой литературы – все вместе ослабило архаические элементы дневниковой структуры. Новое поколение дневниковедов уже не воспринимает дневник как летопись частной жизни. Дневники Достоевского, Аверкиева, Башкирцевой, Гарйна-Михайловского, опубликованные (или готовившиеся к изданию) при жизни их авторов, внесли изменение в само жанровое мышление, в понимание дневника как равноправного участника литературного процесса.

Вместе с изменением литературного сознания изменяется и отношение авторов к наполнению дневника. Частная жизнь как объект изображения уже не является абсолютной жанровой категорией. Чтобы воссоздать эту жизнь полно, автор все чаще вынужден прибегать к тем материалам, без которых она немыслима для современного человека: говор улицы, пресса, упростившиеся благодаря новым средствам контакты с другими людьми, наконец, темп жизни – все это находит свое отражение в летописи дневниковедов.

Подобные перемены затронули все жанры, а не только социально-политический. С.А. Толстая начала свой семейно-бытовой дневник еще в дореформенную эпоху. В нем она правдиво воссоздала простой до примитивности быт и образ жизни провинциального дворянства. На рубеже веков семейная жизнь такой же провинции описана на страницах ее летописи шире и ярче. Она вбирает в себя общественные события (в передаче разных лиц), культурные контакты обитателей Ясной Поляны, сведения о столичных фактах – словом, отражает динамику дня современной образованной семьи.

Путевой дневник Н.Г. Гарина-Михайловского выделяется на фоне этого жанра XIX в. Визуальные впечатления и размышления по их поводу, составлявшие основу содержания дневника путешествий прошлого, обогащаются у автора «Корейских сказок» масштабными социальными и экономическими материалами о жизни края, футурологическими прогнозами, сравнительно-историческим и культурно-этнографическим анализом увиденного и услышанного.

В.А. Теляковский в своем служебном дневнике не ограничивается, как было принято прежде (например, у К.Ф. Альбрехта), сферой театрального дела подведомственных ему учреждений. В его летописи развертывается панорама культурной жизни обеих столиц, осложненная политическими событиями, бюрократическими «историями» и интригами, борьбой идейно-эстетических направлений в искусстве, рассказами о судьбах крупнейших мастеров культуры эпохи в сочетании с размышлениями о путях развития современной сцены.

Наиболее типичным в рассматриваемом аспекте был дневник В.Г. Короленко, проделавший стремительную эволюцию. Начатый в дороге, во время путешествия к месту ссылки в Якутию, ранний дневник в основном передает зрительные и звуковые впечатления автора. По собственному (позднему) признанию Короленко, он в нем «относит все явления к их изображению»[245]. Но уже в нижегородском дневнике принципы отбора материала и его оценки принципиальным образом меняются. Писатель включает в него отрывки из переписки людей 1840 – 1860-х годов, французские стихи, выписки из своих писем к разным лицам. В дневник вклеиваются вырезки из газет, «подметные» письма (к Николаю II), приводятся выдержки из различных печатных источников, телеграмм.

Помимо собственных впечатлений и выдержек из печатных изданий Короленко наполняет страницы своей летописи «толками» и «слухами» реалистического и полуанекдотического содержания: «Из Варшавы получил следующее анонимное письмо <...>»; «Очень характерный анекдот <...>»; «Вчера по городу разнесся слух, поразивший всех необыкновенно <...>»; «Сегодня мне рассказали маленький, но интересный эпизод»; «Сегодня в «Волгаре» (№ 50) напечатано <...>»; «Во всех этих толках и слухах нельзя не заметить двух основных нот <...>»; «Сегодня баронесса рассказывала Н.М. Михайловскому анекдот, или действительное происшествие, прекрасно характеризующее настроение и государственную мудрость настоящей минуты <...>»[246].

Обилие источников и количественное преобладание внешних материалов не умаляло, однако, значимости личности дневниковеда. Во всех записях автор выступал организующим началом, отнюдь не безликим или теряющимся за массой общественных явлений. Личность автора в дневнике Короленко так же выразительна, колоритна, этически определенна, как и у дневниковедов начала – середины XIX в. Данное обстоятельство еще раз подтверждает гипотезу о том, что расширение источниковедческой базы дневникового жанра, изменение принципов отбора и изображения фактов относится к области творческого метода, но не передвигает субъект повествования с центра на периферию. Автор, как и прежде, остается главным участником событий. Измениться могли лишь литературные приемы – формы его актуального присутствия в тексте записи.

3. Некоторые разновидности метода

Как уже отмечалось, дневниковый жанр развивался автономно и лишь в малой степени был подвержен воздействию масштабных литературно-художественных систем – классицизма, романтизма, реализма. Их эстетика могла быть привнесена в дневник как выражение индивидуальных вкусов и пристрастий автора, его возрастных умонастроений, тех или иных философских увлечений. В этом смысле можно говорить о романтическом или сентиментальном дневнике, о рационалистическом методе организации материала и т.п. Но поскольку дневник является литературным жанром, хотя и периферийным, очень поздно включившимся в литературный процесс, он выработал в ходе своей жанровой эволюции оригинальные принципы отбора, изображения и оценки явлений жизни и сознания. Такие принципы есть все основания называть творческим методом. На протяжении вековой истории дневника внутри его жанрового ряда сформировалось несколько разновидностей метода.

а) дидактический метод

Данный метод является литературным архаизмом, рудиментом классицистического мышления. Тем не менее он встречается на протяжении трех четвертей ХIХ столетия, и не только в дневниках литературных староверов. Столь длительная его живучесть была связана с особенностями литературного образования авторов, их эстетическими вкусами.

Сущность дидактического метода состоит в том, что многие подневные записи в журнале дневниковеда завершаются определенным поучением, нравственной максимой, вытекающей из содержания записи. Та или иная жизненная ситуация, воспроизведенная на страницах журнала, была столь характерной, что вписывалась в классицистско-просветительскую или басенную систему с ее оценочными суждениями и выводами. Нередко смысловой стержень записи соответствовал семантической структуре силлогизма.

С.П. Жихарев в пору писания «Дневника студента» был фанатичным поклонником театра классицизма, водил знакомство с крупнейшими поэтами, драматургами, актерами этого направления. Сам пробовал свои силы в эпигонских трагедиях. Литературно-эстетические пристрастия юного дневниковеда находят отражение в структуре записи его журнала. Часто запись представляет мастерски написанный рассказ, из которого автор выводит «мораль». Последняя выражается либо в форме пословицы, либо свернутого афоризма. Иногда морализаторская мысль выделяется разрядкой: «Правду говорят, что не место красит человека, а человек – место» (10.01.1805 г.); «Чесо ради гибель сия бысть?» (10.02.05); «Видно, при всяком начинании необходимо иметь в виду латино-греческий девиз Аретина Арецтского: «Nosce te ipsum» (8.02.05); «Надобно сказать, что Черемисинов когда-то и кому-то продал лошадь с поддельными зубами, а это в матушке Москве не забывается» (10.03.05); «Прекрасное употребление денег и времени! Впрочем, о вкусах не спорят» (24.04.05); «Но вот, кажется, я и превозноситься стал, а давно ли еще повторял молитву: «Дух целомудрия, смиренномудрия и любви даруй ми, рабу твоему!» (26.02.05)[247]. Подобные поучения и афоризмы Жихарев использует не только в рассказах о знакомых и незнакомых людях, но порой адресует их и себе: «Хорошо, если б все так думали обо мне, как добрая моя мать; а еще лучше, если б я сам о себе так думал! Карамзин говорит: «Блажен не тот, / Кто всех умнее – / Ах, нет! Он часто всех грустнее; / Но тот, кто, будучи глупцом, / Себя считает мудрецом! Ita est!» (8.07.05)[248].