Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

Я даже не хочу говорить «На будущий год в Иерусалиме!». Потому что «разговорами каши не сваришь».

Так что просто позвольте пожелать вам, что на буду­щий год вы забудете все эти «Чем отличается эта ночь...» и «Рабами были мы в Египте...».

И чтобы когда вы откроете дверь и позовете — не ара­мейской фразой Лавана «Всякий, кто голоден, пусть при­дет и ест», — но если вы действительно имеете это в виду, чтобы никто не вошел; потому что не будет никого, кто нуждается в этом!

Освободив пасхальный ритуал от какого бы то ни было религиозного и национального содержания и высмеяв все ритуальные формулы, Перец добил­ся того, что его социалистический седер раздраз­нил аппетит молодежи. Старики — в Варшаве и Санкт-Петербурге — были в гневе. Не теряя вре­мени, Пинский летом 1894 г. уехал в Россию, где организовал первый из многочисленных «жар­гонных комитетов» — подпольных ячеек, кото­рые распространяли радикальную литературу на идише. Выглядящие вполне невинно, выпу­ски неистовых Йонтеф-блетлех были темой для всеобщих разговоров26. А Перец вдали от рук рус­ских цензоров и сионистской оппозиции наслаж­дался свободой общения с социалистически на­строенными читателям нью-йоркской Арбайтер цайтунг27.

Несмотря на все это, радикальный медовый ме­сяц закончился. Преследуемый полицией, Пин­ский в 1896 г. покинул Россию. Все его серьез­ные и популярные публикации прекратились. Единственный сын Переца Люциан покончил с собой. «Все потеряно, разбито, — признавался Перец в письме по-русски Пинскому в Берлине. — Я убедился, что собрать вокруг себя нет сил, пой­ти в услужение не могу, и блуждаю одинокая звезда с иронически-глупым хвостом среди раз­ных системов и нигде для меня места нет»28. Во время массовых арестов, проведенных царской полицией в августе 1899 г., Перец был задержан за появление на нелегальном митинге в поддерж­ку бастующих рабочих29.

В чем еврей-агностик средних лет, сидящий в конце XIX в. в варшавской тюрьме, мог найти уте­шение от раздумий о неудачах и страха перед бу­дущим? Как и другие подобные ему по всему миру и даже находящиеся в менее отчаянном положе­нии, он обратился к мифу и к иррациональному. Он разрешил противоречие, неотъемлемо прису­щее эпохе fin de si cle (конец или начало? тысяче­летнее царство или апокалипсис?), выбрав полет там, где другие предпочли борьбу за прекрасное будущее. Хотя направление полета Переца — к Библии, средневековой романтике, идишской любовной песне и хасидским легендам — превра­тило его в обыкновенного адепта еврейского не­оромантизма, сила преображения привела его в общество Фрейда, Эйнштейна и Ленина30. Тому, что Перец спас из развалин личного и культурно­го прошлого, суждено было стать основой если не будущего развития человечества, то, по крайней мере, дальнейшего развития еврейской литера­туры.

Верный сын Гаскалы, Перец видел в Библии об­разец классического стиля, а в пророках — голос еврейского сознания. Под чарами романтизма он взывал к душам пророков еще и как к источни­ку поэтического видения, неиссякаемому клю­чу современных литературных движений31. Для Переца-позитивиста Библия была также хрони­кой национальной истории. Для Переца — идео­лога культурного возрождения, Библия была ев­рейским взглядом на мир32. Первой задачей иди- шистского движения в 1908 г. для него был пере­вод Библии на современный язык33.

Перец продолжал писать на иврите или опла­чивал перевод своих сочинений, но его никогда не увлекала идея сохранения талмудических легенд для современности. Излишнее изучение Талмуда, как излишняя доза модернистской тревоги, не приводит ни к чему, кроме безумия, «зигзагов, дилемм и буквоедства»34. Перец-неоромантик хотел полностью рассчитаться с прошлым. Ему нужна была новая устная Торы без старого содер­жания, еврейский гуманизм и благочестие без еврейского права, народные сказители, которые читают Талмуд только в поисках легендарного мотива или удачной фразы.

Вместо евреев, изучающих Талмуд, что в лю­бом случае было прерогативой мужчин, Перец воображал своих героев, мужчин и особенно женщин, поющими народные песни о любви и смерти на идише. Сидя в тюрьме, он, наверное, с нежностью вспоминал народные песни, которые он записал за последние четыре года от еврей­ских ремесленников и портних в Варшаве. В этой коллективной поэзии, как в зеркале, отражалась жизнь народа35. Эти песни отражали этос и мо­ральные ценности народа гораздо лучше, чем любое раввинистическое изречение. Исполнение народных песен у него дома в обществе неутоми­мого молодого полевого фольклориста Йегуды- Лейба Кагана (род. в 1881 г.) приобрело значение движения за возрождение36. Перец и молодые интеллектуалы (вдохновенные фольклористы и вдохновенные писатели) совместно проводили субботние дни, открывая тайны в самих себе и друг в друге37.

Если раввинистическая традиция казалась косной, то фольклор предоставлял новый и, каза­лось, неистощимый источник поэтического вдох­новения. Если она казалась реакционной и уста­ревшей, то фольклор был светской альтернати­вой из народа и для народа. Если когда-то Перец полагал, что идиш и евреи вообще лишены «чув­ства природы, простоты, любви, красоты и поэ­зии», то эти народные песни доказывали обрат­ное38. И если поляки, утратившие политическое самоопределение и государственную поддерж­ку, могли утверждать через фольклор свое нацио­нальное самосознание, то почему этого не могли делать еврейские интеллектуалы? И хотя поль­ские соотечественники-евреи своим примером доказывали, что изучение еврейского фольклора ведет к быстрой ассимиляции, если не к настоя­щему вероотступничеству, Перец был первым из позитивистов, кто превратил изучение народно­го творчества в инструмент еврейского нацио­нального возрождения39.

Этот же идеал — познание себя как основа но­вой светской идентичности — сподвиг других ре­абилитировать хасидизм в качестве еврейского народного феномена. Семен Дубнов, старейшина восточноевропейских еврейских историков, на­чал свое исследование хасидского движения на страницах русско-еврейского журнала «Восход» (1888-1893). Там или в польских переводах вар­шавского издания Израэлита Перец видел Бааль- Шем-Това в образе радикального реформато­ра, а рассказы «Хвалы Бешту» представали как позднейшие евангелия. Возможно, Перецу так­же было известно сочинение, которое вдохнови­ло Дубнова начать эту работу: «История первых веков христианства» Эрнеста Ренана. Подобно Ренану Дубнов разделял любящего природу спи­ритуалиста и земные институты, которые он по­родил; учителя и ученика, человека и чудеса40. Если Бешт мог быть Иисусом, он мог быть вооб­ще кем угодно.

Столь же отважным был манифест Михи- Йосефа Бердичевского «Душа хасидов» (1899), в котором «новый хасид» (первое поколение хаси­дов) воспринимался как результат ницшеанской переоценки ценностей. «Он стоит выпрямив­шись во весь рост, и в нем дух жизни, дух, кото­рый проникает в мир, открытый перед ним во всю ширину и глубину... он станет царем перед войсками, как человек с Божьим