И в горе, и в радости - Мег Мэйсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но через секунду мать заговорила про секс: Уинсом тут же опустила руку и опрокинула свой собственный бокал. Вино разлилось по столу и потекло на ковер. Вскочив, она повторяла: «Силия, салфетку!» – снова и снова, пока матери не пришлось замолчать. К тому времени, как Уинсом закончила свою демонстративную уборку, моя мать потеряла ход мысли.
* * *
Джессамин была еще одним человеком, который слишком много выпил на свадьбе. Когда мы с Патриком уходили, она обвила меня руками за шею, поцеловала и громко зашептала мне на ухо, что очень любит меня и очень, очень рада, что я выхожу замуж за Патрика. Возможно – нет, определенно, – она все еще любила его, но это нормально, потому что я могу устать быть с кем-то настолько скучным, хорошим и сексуальным и тогда ей удастся вернуть его. Она снова поцеловала меня, потом извинилась, потому что ей придется быстренько отлучиться прочистить желудок в туалете. Патрик верил, что так все и было, но не верил, что это правда: Ингрид верила и в то, и в другое.
* * *
Его отец не приехал на нашу свадьбу, потому что разводился с Синтией. Я сказала Патрику, что мы должны поехать в Гонконг и провести с ним время. Он сказал: «На самом деле не стоит». Я встретила Кристофера Фрила намного позже, когда у него случился коронарный приступ и Патрик наконец согласился поехать к нему. Спустя пять-десять минут в его обществе я почувствовала к нему неприязнь. Патрик был слишком добр к нему в каждой истории, которую когда-либо рассказывал о нем.
Ничто в квартире Кристофера не напоминало о существовании его сына. Я спросила, есть ли у него что-нибудь из детства Патрика, на что я могла бы взглянуть, но он ответил, что избавился от всего много лет назад. Он сказал это с гордостью. Но когда мы собрались уезжать, Кристофер принес небольшую стопку писем, которые Патрик писал своей матери, пока она несколько недель находилась за границей. Кристофер сказал, что они каким-то образом пережили уборку, и передал их мне в пакете с застежкой-молнией, предложив оставить себе.
Я читала их во время полета домой. Свет в кабине был приглушен, и Патрик спал, скрестив руки и расправив плечи. Ему было шесть, когда он их написал. Все они были подписаны «Осень тебя люблю, Пэдди». Я коснулась его запястья. Он пошевелился, но не проснулся. Я хотела сказать: если когда-нибудь будешь писать мне письмо, пожалуйста, подпиши его так же. «Осень тебя люблю, Пэдди».
* * *
Для нашего медового месяца он выбрал Санкт-Петербург и сам нашел отель, потому что, хотя я и сказала, что могу этим заняться, я сдалась на первом же препятствии в виде фотографий путешественников на «Трип Эдвайсоре»: бесконечного количества лебедей из полотенец, блюд из морепродуктов и неприемлемых «неубранных волос».
В самолете он спросил, буду ли я менять фамилию.
Он только что закончил кроссворд в журнале авиакомпании, который начал предыдущий пассажир.
Я сказала, что нет.
– Из-за патриархата?
– Из-за документов.
Мимо прошел стюард с тележкой. Патрик попросил салфетку и сказал, что напишет список плюсов и минусов смены фамилии. Через десять минут он прочитал его мне. Минусов не было. Я сказала, что могу их придумать, и взяла ручку у него из рук. Он сказал мне подготовиться и попросить целую пачку салфеток, так как в придумывании минусов я профессионал.
* * *
В наше первое утро мы потерялись в Эрмитаже. Я пошла в кафе, заказала жасминовый чай и стала ждать, пока он меня найдет. Прежде чем мне подали чай, я услышала его голос из громкоговорителя. «Миссис Марта Фрил, урожденная Рассел. Ваш муж просит вас пройти в главный вестибюль».
Рядом с кассой, у стенда с брошюрами, возится с воротником – слава богу.
* * *
На Невском проспекте Патрик купил мне фигурку лошади у девочки-подростка, которая их продавала. С ней был младенец. Ожидая, пока Патрик сделает выбор, я чувствовала, что не могу дышать от печали, когда малыш улыбался мне и одновременно хватался за свои маленькие ножки, счастливый, хотя его жизнь проходила в металлической коляске с грязными белыми колесами, пока его мать продавала лошадей.
Патрик заплатил за самую плохонькую фигурку пятьдесят фунтов стерлингов, а не пятьдесят пенсов, которые она за нее просила, сделав вид, что не осознает своей ошибки. Мы отошли, и он отдал мне лошадь. Он спросил, как я собираюсь ее назвать.
Я сказала: «Троцкий» – и разрыдалась. Потом извинилась за то, что не радуюсь. Патрик сказал, что, если бы я радовалась в такой ситуации, он бы заволновался.
* * *
В ту ночь шел слишком сильный снег, чтобы идти гулять. Мы ели в ресторане отеля. Вместо того чтобы войти через вестибюль, Патрик вывел меня на улицу. Воздух был таким холодным, что мне пришлось закрыть глаза. Он взял меня за локоть, и мы побежали по короткому отрезку тротуара ко внешнему входу. Вернувшись внутрь, Патрик сказал: «Абсолютно отдельный ресторан». Я не могла вспомнить, говорила ли я ему и если да, то когда, что мое отношение к ресторанам при гостиницах колеблется между скукой и отчаянием.
Я закончила читать меню и сказала Патрику, который был на второй странице, что все-таки возьму его фамилию.
Он поднял глаза.
– Почему?
– Потому что, – сказала я, – я эксперт во всех формах пассивной агрессии, очевидно благодаря матери, и не могу оставить твое эмоционально-манипулятивное публичное заявление без вознаграждения.
Он перегнулся через стол и поцеловал меня, хотя я только что положила в рот кусок хлеба. Он сказал:
– Я так рад, Марта. Мне пришлось дать тому человеку сто долларов, чтобы он разрешил мне воспользоваться микрофоном. Я говорю про американские доллары.
Я сглотнула.
– Ты теперь, наверное,
