И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

спросил, имею ли я в виду что-то долгожданное, но затем разочаровывающее.

Я сказала «нет».

– Потому что на нее пришел только один человек.

Мы оба согласились, что второй раз уже побуждал к продолжению.

В третий раз мне показалось, что нас переплавили и превратили в нечто иное. Потом мы долго лежали лицом к лицу в темноте, не разговаривая, наше дыхание двигалось в одном ритме, животы соприкасались. Так мы заснули и так проснулись. Я никогда не чувствовала себя счастливее.

* * *

По утрам, выходя из душа, Патрик первым делом надевает часы. Он вытирается в ванной и оставляет полотенце там. По его словам, это более эффективно, так как не нужно возвращаться лишь затем, чтобы повесить его на крючок. Я все еще лежала в постели, когда он впервые проделал это передо мной: зашел в комнату, перешел от комода к шкафу. Голый, не считая часов. Я наблюдала за ним, пока он не заметил и не спросил, что смешного.

Я сказала:

– Знаешь, который час, Патрик?

Он ответил «да» и вернулся к комоду.

Мужчины описывают себя как «любителей ножек», «любителей сисек». С Патриком я поняла, что я любительница плеч. Обожаю хорошие дельты.

Четвертый раз, пятый раз…

* * *

Ингрид хотела знать, каково это – спать с Патриком. Мы гуляли в парке неподалеку от ее дома. Было очень холодно, но она не выходила на улицу с тех пор, как ее выписали из больницы, и, по ее словам, у нее начался делирий, предположительно из-за нехватки кислорода. Она толкала коляску. Я тащила тяжелую подушку с ее дивана, потому что ей нужно было кормить ребенка и единственным способом сделать это безболезненно было подложить под него подушку – именно эту. Мы нашли место, где можно присесть, и, готовясь к кормлению, Ингрид сказала:

– Просто расскажи мне об этом что-нибудь. Пожалуйста.

Я отказалась, но потом смягчилась, потому что она все продолжала спрашивать.

– Я не знала, что так бывает. – Я сказала, что не знала, для чего он нужен. – Как чувствуешь себя потом. Что секс существует именно ради этого чувства.

Она сказала, что это мило.

– Но я хотела бы услышать какую-нибудь реальную деталь.

На обратном пути к дому Ингрид сказала:

– Знаешь, что меня ужасно раздражает? Если меня собьет машина, когда мы будем переходить дорогу, и я умру, в газете напишут, что на печально известном перекрестке сбили мать годовалого ребенка. Почему нельзя сказать, мол, человек, у которого по случайности есть ребенок, был сбит на печально известном перекрестке?

– От этого все кажется еще грустнее, – сказала я. – Если это мать.

– Грустнее быть не может, – сказала Ингрид. – Я мертва. Это самое грустное, что может случиться. Но, по-видимому, сейчас я существую только в контексте своих отношений с другими людьми, а Хэмиш все еще остается личностью. Вот спасибо. Удивительно.

Я помогла ей затащить коляску в дом, вернула подушку на диван и пошла заваривать ей чай. Когда я вернулась с кухни, ребенок снова ел. Она поцеловала его головку и подняла глаза. Я видела, как она поколебалась, прежде чем сказать:

– Думаю, вам с Патриком нужно завести детей. Прости. Я знаю, что ты против материнства, но я правда так считаю. Он не Джонатан. Тебе не кажется, что с ним…

– Ингрид.

– Я просто говорю. Он был бы таким хорошим…

– Ингрид.

– И ты тоже. Честно. Это ведь не так сложно. То есть ты посмотри на меня.

Она указала на свою грязную одежду, распухшую грудь, мокрые пятна на подушках и посмотрела так, словно сейчас засмеется, или заплачет, или просто истощена. Я спросила, что она хочет на день рождения.

Ингрид спросила:

– А когда он?

Я сказала, что завтра.

– В таком случае пакетик соленой лакрицы. Той, что из «Икеи».

Ребенок вздрогнул и оторвался от груди. Ингрид вскрикнула и прикрылась. Я помогла ей перевернуть подушку, а когда он снова присосался, спросила, можно ли подарить ей лакрицу, за которой не нужно ехать в Кройдон. Тут она действительно заплакала, заявив сквозь слезы, что если бы я понимала, каково это: просыпаться по пятьдесят раз за ночь и кормить ребенка каждые два часа, когда само кормление занимает час и пятьдесят девять минут и кажется, что сосок протыкают четырьмя сотнями ножей, то я знаешь что? Думаю, я просто купила бы своей сестре лакрицу, которая ей нравится больше остальных.

Я поехала в Кройдон сразу от нее и на следующий день оставила на ее пороге огромную синюю сумку с соленой лакрицей на девяносто пять фунтов стерлингов и открытку. В ней было написано: «С днем рождения лучшую в мире мать, дочь, жену государственного служащего среднего звена, соседку, покупательницу, сотрудницу, налогоплательщицу, пешехода, недавнюю клиентку Национальной службы здравоохранения и целую вселенную своей сестры».

Несколько дней спустя Ингрид написала мне, что после третьей упаковки лакрицы ее отпустило. Потом она прислала фотографию своей руки, держащей стакан «Старбакс». Вместо того чтобы спросить ее имя, принимавший заказ сотрудник просто написал: ЛЕДИ С КОЛЯСКОЙ.

Мы поженились в марте. Первым, что сказал священник на нашей свадьбе, когда я подошла к алтарю и остановилась рядом с Патриком, было: «Если кому-то нужно в туалет, то туалеты через ризницу направо». Он сделал жест бортпроводника, показывающего выход из самолета. Патрик наклонил голову ко мне и прошептал: «Думаю, я постараюсь дотерпеть».

Вторым, что сказал священник, было: «Кажется, этот день приближался довольно давно».

* * *

На мне было платье с рукавами и высоким воротником. Оно было из кружева, выглядело винтажно и куплено в «Топшопе». Ингрид помогла мне собраться и сказала, что я выгляжу как мисс Хэвишем перед ее великим днем, превратившимся в полное дерьмо. Она подарила мне открытку с надписью «Патрик любит Марту». Она была прикреплена к подарку – «Лучшие Треки-93».

* * *

Когда мои кузены были подростками, Уинсом могла исправить их позу за столом, молча привлекая их внимание, и, как только они обращали на нее взгляд, поднимала руку и хваталась за воображаемую нитку, прикрепленную к своей макушке. Они смотрели, как она тянет ее вверх, удлиняя шею и одновременно опуская плечи, и не могли не повторять за ней. Если они сидели с открытым ртом, Уинсом дотрагивалась тыльной стороной ладони до нижней части своего подбородка, а если они не улыбались, когда с ними разговаривали, она улыбалась им жесткой, искусственной улыбкой дирижера хора, которая напоминает своим певцам, что они исполняют веселый номер.

На свадебном приеме моя мать встала посреди речи моего отца