Парижский шлейф - Диана Машкова

– Так ты опять за старое? – Эдгар вырос перед ней словно из-под земли.

– Вы о чем? – По телу пробежала омерзительная дрожь, когда он схватил ее костлявыми пальцами за запястье. – Отпустите немедленно!

– Почему?! – Лицо Эдгара перекосилось. – Тебе нравится, когда тебя трогают только здоровые мальчики, а взрослые месье без ног не возбуждают?

Настя вырвалась, слезы брызнули из глаз. Она бросилась прочь. Убежала наверх и просидела там до тех пор, пока не проснулись Жан и Элен. Во второй раз она спустилась вниз вместе с ними. Эдгар к тому времени заперся в своей комнате и не показывал носу до самого ужина.

Дни Насти после переезда в дом Элен Жана потянулись тяжело и медленно: каждое утро влюбленные уезжали в университет, а она оставалась наедине с Эдгаром, который не переставал издеваться над ней и использовал каждый удобный случай, чтобы больно задеть. Он припоминал все «ее» ночные стоны, каждый вскрик; он укорял ее потерянным ребенком, о котором неизвестно зачем ему рассказала Элен; он называл несчастную домработницу дрянью и потаскухой. Его злоба на весь белый свет с появлением в их доме здорового и красивого Жана достигла апогея. Кажется, больше всего раздражала калеку мысль о том, что судьба в свое время жестоко покарала его за подобные грехи, а Жан как ни в чем не бывало снимает с жизни сливки. И наглая девчонка, прислуга в его доме, позволяет себе всякие вольности, не чувствуя никаких угрызений, забыв, что она приставлена здесь к нему, Эдгару Дювалю. Продолжает огрызаться, молча готовит свои дурацкие обеды и моет полы, как будто так и надо!

С другой стороны, эмоциональный перелом, который в нем вдруг случился, дал неожиданный эффект: вместо того чтобы таращиться целыми днями в телевизор и лузгать мерзкие тыквенные семечки, он теперь с упорством маньяка занялся физической подготовкой. С самого утра пропадал в домашнем спортзале, где стояли специальные тренажеры, которые Элен купила сразу же по его возвращении из больницы и которые пропылились без дела все три года; выписал пачку медицинских журналов; попросил жену свозить его в клинику и заказал протезы. Когда заказ был доставлен, Эдгар на целый день закрылся со своим приобретением в комнате, откуда то и дело доносились ругательства, грохот и болезненные стоны. Дальше он взял за правило прерывать занятия и тренировки только на еду или сон. Настя пыталась объяснить Элен, что еще немного – и ее супруг, в котором обнаружился неиссякаемый запас упорства и дьявольской силы, сможет спокойно передвигаться по всему дому. Пора было задуматься над тем, чтобы удалить из спальни Элен ее драгоценного Жана. Но та пребывала в состоянии полной эйфории и ни о чем не желала слышать.

К лету Эдгар начал медленно вышагивать по дому на протезах с помощью костылей. Он неловко покачивался из стороны в сторону и издавал гулкий размеренный стук, от которого в жилах стыла кровь. Постоянным ночным кошмаром Насти стал теперь короткий, но чересчур правдоподобный сон: она лежит в постели и слышит отдаленные шаги Эдгара на первом этаже. Шаги приближаются, выстукивают по лестнице. Настя хочет вскочить с кровати, спрятаться, пока не поздно, но тело не слушается ее. Только сердце стучит часто-часто и глаза внимательно следят за дверью, которая издает протяжный тоскливый скрип и начинает медленно открываться. Настя вздрагивала и просыпалась. И уже не могла заснуть до утра – лежала, боясь пошевелиться, и прислушивалась к малейшему шороху и скрипу половиц на первом этаже.

К счастью, несмотря на все продолжающиеся тренировки, по лестнице Эдгар пока еще подниматься не рисковал.

В середине июня Элен с Жаном улетели на конференцию в Австралию. Настя слезно уговаривала Элен не оставлять ее с Эдгаром одну, но та, как ни старалась отменить поездку, сделать этого не смогла: декан факультета стоял насмерть. Элен успокаивала Настю, просила не волноваться. Обещала поговорить перед отъездом с мужем и убедить его в том, что Настя – свободный человек и имеет право на уважение, на личную жизнь. Настя только горько усмехнулась в ответ на наивные рассуждения мадам Дюваль и с тяжелым сердцем согласилась продержаться четыре дня.

Первые трое суток прошли лучше некуда: Эдгар вообще не появлялся из спальни. Когда наступало время ужина или обеда, Настя сама прикатывала в его комнату сервировочный столик с едой. А потом убирала грязную посуду. Зато на четвертый день вечером, накануне возвращения Элен, которого Настя ждала как манны небесной, месье Дюваль велел накрыть к ужину в столовой. Настя поставила на стол одну тарелку, бокал, положила прибор и, поместив салатницу таким образом, чтобы Эдгар мог дотянуться сам, собралась подняться в свою спальню. Меньше всего ей хотелось выслушивать оскорбления и упреки, которых она ничем не заслужила. Настя положила на стол льняную салфетку, окинула быстрым взглядом сервировку – ничего не забыла – и направилась к двери. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как в проеме двери появился Эдгар Дюваль. В первую минуту Настя даже не узнала его: было непривычно видеть этого человека не сидящим в коляске или сгорбленным над парой костылей, а горделиво распрямившим спину. Месье Дюваль был начисто выбрит, облачен в белоснежную рубашку, дорогой темно-синий костюм в тонкую голубую полоску и небесного цвета галстук. Эдгар держался ровно, только чуть-чуть покачивался при ходьбе и потому немного напоминал бывалого капитана, оставившего море ради адмиральских звезд на суше.

– Вы?! – Настя едва не онемела от удивления.

– Да, мадемуазель, – хитро улыбнулся он, окрыленный произведенным на девушку эффектом, а Настя не смогла узнать в этом презентабельном и учтивом господине прежнего злобного инвалида, – месье Дюваль собственной персоной. Такой, каким он раньше был.

Эдгар дошагал до стола, схватился за спасительный край и, удерживаясь за него, осторожно опустился на стул. Настя не замечала этих незначительных деталей – она смотрела на здорового человека глазами, полными изумления, и непроизвольно улыбалась. Оба – и он, и она – прекрасно понимали, что в произошедших с ним переменах, в возродившихся силе воли и жажде жизни только ее заслуга. Если бы Настя не появилась в этом доме, он так и сидел бы, кляня себя и весь белый свет, он так и ждал бы смерти, лишенный стремления кому-либо что-то доказать. Он встал только потому, что рядом – пусть чужая, пусть раздражающая – была она. Он научился ходить, чтобы доказать ей, что достоин уважения.

Настя ослепительной вспышкой осознала вдруг, что все обиды, все грубые слова Эдгара, которые ей пришлось стерпеть, были вызваны только одним: горьким и безнадежным отчаянием.