Дневник путешествия Ибрахим-бека - Зайн ал-Абилин Марагаи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я понял намек и подхватил:
— Да будет воля аллаха!
Затем распрощался и направился к выходу. Он сказал мне вслед:
— Всякий раз, когда у вас будет время, приходите сюда.
— Я думаю, — ответил я, — что это не отложится надолго.
Я уже было двинулся дальше, но он опять остановил меня словами:
— Хорошо, что я вспомнил! Ведь у меня есть запись одного сна — подождите немного, я дам вам ее прочесть.
Я снова сел, а мой уважаемый хозяин сказал:
— У меня есть один знакомый, одержимый, подобно вам, скорбью патриотизма и недугом национального фанатизма; он иногда заходит ко мне в дом. Однажды он пришел и, показывая вот эти бумаги, которые я вам даю, сказал: «Сегодня ночью я видел сон, а проснувшись, записал его, чтобы не забыть. Вот он, прочтите его и растолкуйте, будьте милостивы». Когда я прочел, мне сразу стало ясно, как его понимать. Я сказал ему: «Толкование этого сна не составит труда, он предельно ясен. Тот, кто пришел, принес воду и стал кропить розовой водой, — это наследник престола». Возьмите и прочтите сами. Это сон вашего товарища по несчастью.
Я принял из его рук бумаги; вот что было в них написано: «Вчера ночью перед сном, размышляя о тяжелом положении страны, я мучился и вел с собой внутреннюю борьбу. Я говорил себе: “Послушай, почтеннейший, какое в конце концов тебе дело до того, что горстка презренных подонков общества и кровопийц тиранит миллионы угнетенных, а они, хотя их такое множество, не объединяются, чтобы скинуть тиранию? Ведь ты один терзаешь себя, думая о их несчастьях, вконец отравив горечью скорби эту сладостную жизнь. Дни и ночи ты проводишь в страстных мечтах видеть родину процветающей, народ счастливым, дела управления упорядоченными, земледельцев умиротворенными и правосудие торжествующим. Так и проведешь весь свой век в тоске и горе, эх ты, бедный безумец!”. В этих размышлениях меня похитил сон. И увидел я во сне, что по улице Насрийе идет какой-то старец с белой бородой; волосы у него растрепаны, и весь он в состоянии крайнего смятения. Однако был он статен, строен и одет в великолепные одежды. Некий юноша держал его за руку. Старик, проявляя признаки большого волнения, шел, беседуя с ним и поминутно озираясь. Вдруг невдалеке послышался сильный шум. Какая-то группа базарного люда, авантюристов и подонков, напала на старика. Они стали грабить его, растаскивая все, что на нем было. Некоторые даже явно покушались на его жизнь, нанося удары по голове и лицу, а прочие били по рукам и ногам. Иные поспешно срывали драгоценности, усыпавшие его одежды. В конце концов почти раздетого и полуживого его бросили в какой-то закоулок. В крайней немощи и слабости несчастный стонал раздирающим душу голосом: “О гнусные выродки, неблагодарные жестокие невежды! В чем мой грех, что вы волочите меня по земле в таком унижении? За какие провинности вы подвергаете меня таким страшным пыткам?”. От сильных мучений его охватила слабость и, плача, он упал. Сбежавшиеся со всех сторон на шум люди говорили, обращаясь к юноше: “Или ты не мусульманин? Помоги этому несчастному погибающему старцу! Брызни ему в лицо водой, отгони от него злодеев!”. Все время, пока злосчастный старик находился в бессознательном состоянии, юноша тщетно просил у кого-нибудь помощи. Что делать, утопающий хватается за соломинку! Но ни от кого не было ни помощи, ни защиты. Один, было, подошел, как бы смазать раны старика, но на самом деле нанес ему новую рану, другой приблизился якобы зашить чалму, а сам начал стаскивать с него последнюю рубашку. В ужасе от всего виденного я был близок к тому, чтобы распрощаться с жизнью. Я спрашивал себя: “Боже милостивый, что может значить это потрясающее злодейство? Кто этот старец? В чем его вина, за которую его подвергают таким жестокостям? Почему никто не вступится за него, не защитит?”. Я спросил у одного человека: “Кто этот поруганный старик?”. — “Разве ты не знаешь, — ответил он, — его зовут Иран-хан.[131] А грабители — его сыновья, которые, не зная послушания и воспитания, не ведают ни счастья, ни богатства, ни славы, ни почета. Теперь, когда средства отца иссякли, а поместья его пущены ими же на ветер, они предались воровству и грабежу. И вот ты видишь, до чего они довели отца своего, не оставив ему надежды на жизнь”. Так мы разговаривали, как вдруг вдали поднялась пыль, и вскоре показался царственный всадник; за ним, погоняя лошадей, прямо к старику неслись и другие всадники. Я подумал: “Боже мой, что еще хотят от полуживого старца эти могущественные всадники? Если их цель — грабеж, то ведь ничего не осталось. Если замышляют убить его, то и так уж он близок к кончине. Если же они прибыли для его похорон и погребения, то какая необходимость в копьях и мечах, для чего все эти принадлежности боя?”. В это мгновение ко мне приблизился один из всадников. Я взмолился: “Заклинаю тебя твоей молодостью, скажи, ради чего вы сюда прибыли и что вы за люди?”. Он ответил: “Вон тот юный всадник благородной осанки — наш главарь. Его славное имя — Музаффар ад-Дауле.[132] Он привел нас сюда, чтобы заступиться за Иран-хана и помочь ему”. Не успел еще он произнести эти слова, как я увидел, что Музаффар ад-Дауле, приблизившись к Иран-хану, быстро спешился и, приподняв голову старика с земли, положил к себе на колени. Затем он влил ему в рот немного освежающего напитка и обрызгал лицо розовой водой. Одним из своей свиты юноша поручил заняться лечением старика, другим приказал омыть его голову и лицо и почистить его одежду. При виде такого милосердия и дружелюбия, какие проявлял Музаффар ад-Дауле к несчастному, я почувствовал, как к сердцу моему приливает волна радости. Я подошел поближе, чтобы разглядеть раны старца, и увидел, что они крайне опасны: многие из них распухли, из них сочилась кровь и даже были видны кости — все это было в таком виде, что если бы какой-нибудь лекарь, взявшись за лечение, вернул бы ему здоровье, то наверняка это был бы или его высочество мудрец Лукман,[133] или ученик самого Иисуса, сына Марии.[134] Зрелище это вселило в меня такой ужас, что я задрожал всеми членами
