Новый мир. № 8, 2002 - Журнал «Новый мир»

Идея народной монархии у Достоевского, предполагающая встречу царя и народа без партийных посредников на земском соборе, где царь услышал бы истинный голос низов, и то не отменяла «интеллигенцию», которая была призвана осмысливать и транслировать нужды и надежды «серых зипунов». А ведь дело шло не о пустотелом, а о сохранявшем традиционность обществе, где у народа подразумевался окормитель и поводырь, православный батюшка.

Сегодняшний кремлевский советник, президент Фонда эффективной политики, сметающий с дороги репрезентантов «дискуссионной демократии» (выражение из «Русского Журнала»), оставляет за одним собой роль посредника между верховной властью и «населением», не предполагая при этом, согласно своему манифесту, ни раздумывать над его бытием, ни представлять его интересы. Дело его как «спеца» — закулисная комбинаторика; свою технологию Павловский называет «маленькой умной хищной рыбкой, которая курсирует от берега к берегу», и ему кажется, что вся десятилетняя история новой России — это производная от шахматных ходов, «маскировки» и «камуфляжа», предпринятых будущими политтехнологами из межрегиональной группы. И выясняется, что мы все, Россия, были в пяти минутах от того, чтобы нам устроился другой президентский, не ельцинский, вариант, и жили бы мы тогда под руководством антидержавника Ю. Н. Афанасьева в стране Московии. Главный политтехнолог поведал нам, что «штаб», находившийся во флагманском журнале «Век XX и мир», в самом начале 90-х весьма колебался между двумя кандидатурами (прямо как Сталин, колебавшийся в начале 30-х годов, кого, Маяковского или Пастернака, назначить на пост главного советского поэта). Впрочем, mania grandiosa — болезнь приближенных. Грандиозные возможности интерпретируются как неограниченные способности. И генсеки, и прославленные на Западе правозащитники-диссиденты равно пользовались своим «звездным» положением, становясь заодно писателями, мыслителями, поэтами и вообще властителями дум. Вот и в данном случае удачливые активисты public relations ощутили себя ведущими теоретиками. Но диссонанс с академическим амплуа возникает уже на вербальном уровне: их лексика представляет собой некий коктейль Молотова, смесь передового политологического эсперанто с разухабистым сленгом (оттягиваться, жим, продули, поилки, кормушки, зайки, крезанутые, достал, классный вариант и т. п.).

Во всем у Павловского слишком много таинственного, но он не пугает заговорами (как это делают патриоты), а интригует ими публику. Мол, все знаем, да не все скажем. (Неужели «Кремлю» приходится во всем этом разбираться?)

Если школа безыдейных идеологов-«спецов» может быть полезна стране эмпирически, то в тяжбу о России она из своей политтехнической норы никакого освежающего заряда не внесла, ни одного уголка проблемы не осветила.

5. Носороги и змеи, или «У дьявола две руки»[20]

Интеллигентское самоликвидаторство — всего лишь малозначимая факультативная идея, слабый росток на российском идеологическом поле, поделенном между двумя антагонистами. Познакомившись с одним из них, «патриотическим», выступающим под лозунгом «Либерализм должен быть разрушен», нетрудно догадаться, кем является другой, выступающий под лозунгом «Либерализм — единственный путь для всего человечества». А убедившись, что «патриот» всем сердцем влечется к Востоку, легко сообразить, что его супротивник питает влеченье, род недуга, к Западу. Так что же? — значит, мы снова присутствуем при ожившей тяжбе о путях России между славянофилами и западниками? И сегодня, как и когда-то, ими движет, по известному выражению Герцена, «одна, но неодинакая» любовь к России? Ну, что касается «патриотов», то мы уже узнали, что любят они Россию странною любовью, не разбирая, где Россия, а где ее узурпатор.

Надежда, выходит, на либералов. Тем более, что они составляют гораздо большую, подавляющую часть идеологического спектра и бесспорно доминируют на публичной сцене, формируя через СМИ «общественное мнение».

Так что же такое нынешняя судьбоносная для страны идеология свободы: куда зовет Россию, что ей несет?

Своим торжеством на постсоветском, посттоталитарном пространстве она прежде всего обязана тому героическому ореолу, который стяжали в борьбе с коммунистическим строем отважные правозащитники. Но идея свободы, столь близкая человеческой душе, — еще не идеология безбрежного, но, как к тому же обнаруживается, распространяющегося отнюдь не на всех, выборочного либерализма, в который она, эта идея, сама собой перетекла.

Переломный момент здесь связан с метаморфозой установок правозащитного сознания. К нашему великому изумлению, те, кто ратовал за освобождение личности от тоталитарного режима, не перековал свои мечи на орала, когда этот режим пал. В первый же момент торжества нашей свободы, в знаменательный День национального флага и национального единения, 22 августа 1991 года, из авторитетных правозащитных уст мы услышали с телеэкрана по адресу демократической власти и конкретно ее главного героя, первого лица нового государства, угрожающее предупреждение о разрыве отношений и об отказе от поддержки со стороны демо-либеральной общественности. Камнем преткновения оказались воскресающие черты и символы прежней, дореволюционной России, о надежде на возрождение которой заявил Президент. Правозащитники (имеется в виду, понятно, руководящий состав) остались диссидентами, но уже не по отношению к советской власти, а к ее антиподу; за антисоветскими настроениями вскрылись подсознательные, антироссийские.

В одночасье обнаружилось, что нынешних носителей освободительных идей лик России не устраивает, и, быть может, больше, чем прежний коммунистический режим, которому — в лице его основателей, глашатаев мировой революции и вождей пролетариата — была присуща та же неприязнь к России. Совершенно в духе революционеров-ленинцев и воинствующих безбожников 30-х годов вожди диссидентского просвещения начала 90-х стали пугать страну и мир призраком старой России как «тюрьмы народов» с ее неистребимой идеологией «великодержавного шовинизма», а потому подлежащей раскассированию на 52 части.

Заметим: то, что внезапно вскрылось на политической арене, а именно — неприемлемость для провозвестников прав и свобод России как таковой, ее субстанции и экзистенции, имело существенную предысторию в жестокой полемике между А. И. Солженицыным и представителями «третьей волны» эмиграции вкупе с тутошними поборниками общегуманистических идеалов; наконец, и в споре с А. Д. Сахаровым, где раздумья писателя над необходимостью особого, «авторитарного» пути для плавного перехода от тоталитаризма к демократии встретились с убеждениями лидера правозащитников в безотлагательности ее, России, вступления на «единственный для любой страны демократический путь развития».

Если коммуно-патриоты — не славянофилы, то и неолибералы — не западники в прежнем смысле слова. Те мечтали о радикальных переменах в «феодально-самодержавных» общественных порядках, но они не были борцами с «народной самобытностью». Напротив, многих из них, включая таких запевал прогресса, как Белинский, можно назвать «великодержавными националистами» и обличителями «мерзости» космополитизма, тут они следовали националистической традиции французских революционеров; вся злостность русского западничества состояла именно в приятии революционных методов как средства преображения России, но и социализм, до которого они доходили, сохранял черты русской крестьянской общины, был «крестьянским социализмом». И даже декабристы не оказывались нивелировщиками.

Оба крыла любили свою страну и желали ей свободы, которую каждое понимало по-своему. Сегодня размежевание проходит как раз по этой линии: Россия или свобода (либо свобода или Россия). Первые не доверяют свободе, вторые России («этой стране»), но — вот парадокс — понятия эти оказываются одинаково несовместимы между собой для обоих антагонистов. Голоса тех, кто любит «свободную и великую Россию», тонут в перебранке любителей отвлеченных начал.

Потонул голос и первого российского президента. На пути чаемого им возрождения страны в первый же миг свободы возник, как феникс из пепла, передовой отряд старой интеллигентской гвардии, проникновенно описанной в «Вехах». Ибо в лице нового либерального диссидента на самом деле восстал давний наш знакомец (хотя и с новыми примечательными чертами), сыгравший, по словам П. Струве, роль «особого фактора» в русском политическом развитии своим принципиальным «отщепенством» от русской истории и русского государства.

Несчастье первого нашего президента, а тем самым и несчастье новой России, состояло в том, что у исторически-эволюционного, органического пути страны, в ее связи с дореволюционной Россией, не оказалось видимых сторонников. Ельцин был зажат между брутальным натиском бывших партбоссов (осмелевших в атмосфере безнаказанности и вылезших из окопов) и ядовитой жалящей критикой тех носителей идеалов свободы и демократии, которые, казалось, должны были быть естественными союзниками президентского курса. Свободолюбцы выступили не только попустителями коммунистического реванша, но и прямыми его попутчиками. Ни одна попытка по очищению страны от наследства КПСС не была, по сути, поддержана «защитниками прав и свобод», любое поползновение в эту сторону встречалось обличениями президента в «авторитарных амбициях» и «охоте на ведьм». Сегодня беспамятная прогрессивная общественность пеняет ему задним числом за его «неспособность» и «нежелание» запретить компартию, переворачивая с ног на голову события недавнего прошлого: и роль Конституционного суда, и собственную индифферентность к этому подлинно решающему процессу, и капкан фактического двоевластия в стране, в котором бился почти что в одиночку глава государства при поддержке лишь команды гайдаровских реформаторов, — двоевластия, воодушевившего председателя законодательной «ветви» власти Р. Хасбулатова заявить, что «вся власть принадлежит Верховному Совету», а затем и подвигшего его на попытку октябрьского мятежа 1993 года. Положение Ельцина тогда не было понято прогрессивными умами, а собственное по меньшей мере легкомыслие до сих пор ими не осознано. Не чувствуя за собой никакой вины, они между тем выступают постоянными обличителями русского народа в его задубелой нераскаянности перед другими народами.