Новый мир. № 8, 2002 - Журнал «Новый мир»

Имя Корней Чуковский первоначально было литературным псевдонимом Николая Васильевича Корнейчукова (1882–1969), но псевдоним настолько сросся с ним, что заменил подлинное имя и превратил его в Корнея Ивановича Чуковского. По документам он был незаконнорожденный, сын крестьянки Полтавской губернии Екатерины Осиповны Корнейчуковой. Несмотря на героические усилия, мать так и не смогла дать ему гимназическое образование. Но в нем была заложена такая жажда знания, такое стремление к культуре, что он сумел, занимаясь самообразованием, войти как равный в семью петербургских литераторов и художников, печататься в престижных газетах и журналах, став влиятельным и известным литературным критиком. Василий Розанов, с которым его связывали сложные отношения, где интерес друг к другу сочетался с категорическим неприятием, однажды назвал Чуковского «сам себя выстругавший деревянный человек».

В годы своего литературного дебюта Чуковский намеревался стать философом и вынашивал теорию, которая дала бы универсальное объяснение цели и смыслу человеческой жизни.

Современному читателю наукообразные рассуждения дебютанта об искусстве могут показаться ненужными, но надо учитывать, что в те годы теория утилитарного (служебного) назначения искусства, его обязанность бороться за гражданские идеалы в духе некрасовской формулы «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» сохраняла господство в эстетике, хотя ее популярность шла на убыль.

Молодой Чуковский считал высшей доблестью писать именно учено, готовясь к созданию более широких философских обобщений. Следующий шаг в этом направлении он предпринял в статье под многообещающей шапкой «Письма о современности». В этой рубрике появилось единственное письмо: «Индивидуализм. Марксизм. Декадентство»[1]. В дальнейшем Чуковский меняет амплуа и становится литературным критиком; как философ он после двух первых своих статей, можно сказать, умер.

Тему статьи «К вечно-юному вопросу» подсказал спор о задачах искусства, развернувшийся тогда на страницах либеральных изданий. В начале XX века, с появлением символистов, провозглашавших независимость искусства от всех вне его лежащих задач, сторонники утилитарного искусства вынуждены были активизироваться и заново отстаивать свои позиции.

Включаясь в эти вновь разгоревшиеся дебаты, молодой Чуковский не примыкал к готовым точкам зрения, он пытался нащупать некий третий путь, примиряющий красоту и пользу, и философской опорой на этом пути должна была стать его теория самоценности, или самоцельности, как он ее еще называл.

Публикация первой статьи никому не известного недоучившегося гимназиста на страницах популярной одесской газеты имела свою историю. Едва ли эта статья так просто попала бы на страницы «Одесских новостей», слишком отличалась она от всего, что писалось об искусстве в газете, если бы не сочувствие друга Чуковского тех лет Владимира Жаботинского, печатавшегося в тех же «Одесских новостях» под псевдонимом Altalena (по-итальянски — «качели»). Жаботинский, ставший впоследствии теоретиком сионизма, в годы дружбы с молодым Чуковским был популярным журналистом, тем, что в газетном мире принято называть «золотым пером», и писал в «Одесских новостях» по фельетону в неделю на самые разнообразные темы. Жаботинский ценил философские идеи Чуковского и стиль его ранних писаний. Так что его по праву можно считать «крестным отцом» Чуковского-журналиста, что отражают записи Чуковского, частично пропущенные при первой публикации дневника.

После опубликованной записи от 27 ноября 1901 года: «В „Новостях“ напечатан мой большой фельетон „К вечно-юному вопросу“. Подпись: Корней Чуковский. Редакция в примечании назвала меня „молодым журналистом, мнение которого парадоксально, но очень интересно“. Радости не испытываю ни малейшей. Душа опустела. Ни строчки выжать не могу»[2], — следует неопубликованная запись от 28 ноября: «Угощал Розу, Машу и Альталену чаем в кондитерской Никулина. Altalena устроил мне дело с фельетоном… В конце сентября я принес ему рукопись — без начала и конца, спросил, годится ли. Он на другой день дал утвердительный ответ. Я доставил начало и конец — он сдал в редакцию, и там, провалявшись около месяца, статья появилась в свет».

Altalena-Жаботинский помогал и в напечатании одной из последующих статей Чуковского, посвященной публицисту М. О. Меньшикову, о чем идет речь тоже в неопубликованной записи дневника от 11 декабря: «Читал сегодня Жаботинскому свою статейку. Понравилась. Отнес в редакцию — и вот я на бездельи. А мне ни за что бездельничать не хочется — опять время упустишь. Нужно, чтобы после второй обязательно шла третья — обязательно. 5 статеек дам — а там и подумаю, как и что. Милый человек этот Altalena! Прихожу сегодня к нему — он спит, а уже двенадцатый час. Какое двенадцатый — первый! Работал вчера долго — вот и заспался. Я подождал — он оделся, вышел, даю статью свою с замираньем — прочел. — Ну, говорит, неужели вы сомневаетесь! — валяйте скорей к Хейфецу. Быть может, завтра пойдет».

Статья появилась не сразу, 12 декабря Чуковский записал о достаточно равнодушном отношении к ней со стороны редакции: «Хейфец был занят, статьи моей не прочел, и она сегодня не пошла. Я встретил Х<ейфец>а на улице. Раскланялся — и, памятуя совет Альталены, — даже не заикнулся о статье. Так — лучше». На страницах газеты статья о Меньшикове появилась спустя несколько месяцев, но в дальнейшем Чуковский начинает регулярно печататься в газете.

После женитьбы в 1903 году он вместе с женой Марией Борисовной уезжает в Лондон корреспондентом «Одесских новостей». Полуголодное пребывание в Англии в течение полутора лет и стало подлинными «университетами» Чуковского — он посещал благотворительные лекции по литературе для рабочих, целые дни проводил в крупнейшей лондонской библиотеке — Британском музее. Из Лондона в 1904 году он направил большую искусствоведческую статью в символистский журнал «Весы», где она и была напечатана.

После возвращения в 1905 году в Россию он переезжает в Петербург и вскоре становится постоянным сотрудником солидной и популярной столичной газеты «Речь», где до самой революции 1917 года был ведущим литературным обозревателем и критиком.

Критическим статьям Чуковского была свойственна подлинная острота, она разбивала вдребезги устоявшиеся репутации и общие места. Вдобавок статьи Чуковского были написаны легким, почти разговорным языком, в манере задушевной беседы.

До революции Чуковский выпустил несколько сборников своих критических статей, посвященных современникам: «От Чехова до наших дней» (1908), «Леонид Андреев большой и маленький» (1908), «Нат Пинкертон и современная литература» (1910), «Критические рассказы» (1911), «Лица и маски» (1914), «Книга о современных писателях» (1914).

Октябрьская революция положила конец критической деятельности Чуковского, она разбросала по миру всех тех, о ком писал Чуковский, уничтожила свободную прессу, разрушила весь жизненный и литературный уклад. После революции он выпустил еще несколько книг критических статей: «Футуристы» (1922), «Оскар Уайльд» (1922), «Книга об Александре Блоке» (1922, второе издание — «Александр Блок как человек и поэт», 1924). Но писать о современной литературе становилось невозможно. В 1925 году Чуковский признавался в дневнике: «Как критик я принужден молчать, ибо критика у нас теперь рапповская, судят не по талантам, а по [парт]билетам»[3]. На помощь пришли другие стороны его таланта, и произошло рождение детского поэта, а в периоды, когда запрещали его детские стихи и сказки, он занимался историей литературы, переводами английской классики, теорией перевода — но это были «другие берега» его литературной биографии.

Между тем, обретя в критике свое призвание, Чуковский с тоской вспоминал о том, с чего начинал, — амплуа философа. Мысль о написании философского трактата долго не оставляла его. Уже будучи известным петербургским критиком, он писал 21 октября 1907 года в дневнике: «Думал о своей книге про самоцель. Напишу ли я ее — эту единственную книгу моей жизни. Я задумал ее в 17 лет, и мне казалось, что чуть я ее напишу — и Дарвин, и Маркс, и Шопенгауэр, — все будут опровергнуты»[4].

И позднее о своем философском трактате он вспоминал как о главной нереализованной мечте. В письме 1924 года к сыну Николаю Чуковский сетовал: «Я уверен, что, если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель: я много занимался философией, жадно учился, а стал фельетонистом, по пятачку за строчку, очутился в обществе К[арменов][5] и О[. Л. Д’Оров][6]. <…> Предо мной все время стоит моя судьба: с величайшим трудом, самоучка, из нищенской семьи вырвался я в Лондон — где столько книг, вещей, музеев, людей, и все проморгал, ничего не заметил, так как со мной была любимая женщина. Горе твое, если основой твоей карьеры будут переводы с английского. Это еще хуже моих фельетонов, на которые я убил мои лучшие годы…»[7]