Вечерняя звезда - Макмуртри (Макмертри) Лэрри Джефф

— Да не тебе критиковать меня за то, что я не смотрю на мир положительно, — перебила его Аврора. — За последние двадцать лет я буквально каждый день начинаю оптимистично и даже весело. Только никакого проку от этого оптимизма.

Генерал почувствовал, что снова попал в капкан, и промолчал.

— Сейчас заплачу, — объявила Аврора к его ужасу.

— Аврора, мы ведь приехали к врачу, — попытался успокоить ее генерал. — Наша машина стоит возле его дома. Может быть, он сейчас смотрит на нас из окна и не может понять, почему мы не входим в дом. Сейчас не плачь.

— А мне хочется, — капризничала Аврора. — Когда подумаешь, как много моего хорошего настроения пропало даром, просто хочется плакать.

— Но оно не пропало даром, — уверил ее генерал. Он почувствовал легкое отчаяние.

— Пропало, пропало, ты никогда не мог избавиться от своей депрессии, — сказала Аврора, начиная плакать. Все мое веселье, весь оптимизм попросту разбивались о твою депрессию. Ты — самый отрицательный человек, которого я знала в своей жизни. Жалко, что я вообще подумала о психоанализе, — я ведь знаю, что это никому не поможет. Ничто не помогало нам, и все потому, что тебе ничего не нравится и ты ничего не хочешь сделать, а если я настаиваю и выступаю с какой-нибудь инициативой, тебе обязательно нужно ее задушить!

Некоторое время Аврора плакала; генерал чувствовал себя настолько разбитым, таким виноватым, что не мог произнести ни слова. Он ломал голову, пытаясь припомнить, на какое предложение Авроры он согласился и у них хоть что-нибудь получилось. Но именно в этот момент голова его была совершенно пуста, и он ничего припомнить не смог.

Всхлипнув раз-другой, Аврора затихла.

— Если уж тебе хочется обвинить меня в чем-то, то уж никак не в том, что мне не хватает положительного отношения к жизни, — сказала она, вытирая глаза. — Это тебе не хватает положительного отношения к жизни — тебе, тебе, тебе!

— Ну, тебе тоже кое-чего не хватает, — парировал генерал. — Мы когда-нибудь войдем и пройдем через сеанс психоанализа или же будем сидеть в машине возле дома этого человека все утро и ссориться, как обычно?

— Я думаю, надо войти, — согласилась Аврора, развернув зеркало заднего обзора, чтобы побыстрее подправить краску на глазах. — Не похоже, что плакала, — я так хорошо выгляжу. Если бы я еще не была так жестоко разочарована домом этого человека! Я настолько им разочарована, что у меня пропало почти всякое желание, чтобы он проводил свой психоанализ со мной.

— Аврора, мы приехали, давай хоть попробуем, — предложил генерал. — Он нас ждет.

— Люди часто ожидают чего-то такого несбыточного, — сказала Аврора. — Посмотри на меня. Всю свою жизнь я ожидала, что у меня будет ежедневное счастье. Но дни проходят, и где оно?

Все же им удалось кое-как собраться с духом, пройти по дорожке к дому и позвонить в дверь. Она немедленно распахнулась. «Я не совсем готова к этому», — подумала она, когда увидела открывающуюся дверь. Многие вещи в жизни происходят прежде, чем успеешь к ним подготовиться. Эмма, например, родилась на две недели раньше срока, прежде чем Аврора была к этому готова. Может быть, эта поспешность была причиной того, что она оказалась такой нервной матерью, по крайней мере, в первые несколько лет. Она предпочла бы быть полностью готовой к тому, что должно было происходить, но что-то все равно происходило, пока она к этому только внутренне готовилась: именно это и произошло сейчас у двери ее психоаналитика. Дверь уже открывали, а она к этому не была готова.

В дверях стоял полный человек лет сорока с небольшим, с седоватой шевелюрой и с самыми большими и самыми грустными глазами, которые только доводилось видеть Авроре. Он был одет в вельветовый пиджак с накладками на локтях и джинсы «Леви», но от шока, вызванного созерцанием врача в джинсах, ее избавил его взгляд. Взгляд этот был гораздо более приветливый, чем у большинства врачей.

Вспоминая потом, уже после смерти Джерри Брукнера, то время, что они провели вместе, Аврора осознала, что все произошло потому, что в тот, самый первый момент он сумел дать ей почувствовать, что ей рады — рады прямо с порога.

— Как жизнь? Проходите, меня зовут Джерри Брукнер, — сказал доктор. У него был довольно хриплый голос.

— Как жизнь? — переспросила Аврора, входя в дверь. — А что, венские психиатры в самом деле говорят, «как жизнь»?

— Наверное, нет, а кто вам сказал, что я из Вены? — спросил Джерри Брукнер, пожимая руку генералу.

— Ничего не имею против — я ненавижу Австрию, — сказал генерал.

— А мне казалось, что вы — из Вены, — продолжала Аврора, хотя ее представления о классическом психоанализе стремительно исчезали. — Ваша фамилия звучит так по-венски.

Доктор, казалось, немного развеселился.

— Я из Лас-Вегаса, штат Невада, — сказал он. — Сомневаюсь, чтобы в Хьюстоне было слишком много психиатров родом из Вены.

— Но и лас-вегасских здесь тоже не безумное количество, — прокомментировала Аврора, осматриваясь. Приемная была не чем иным, как небольшой старенькой жилой комнатой; вдоль стены стояла оранжевая кушетка, на которой давно следовало поменять обивку.

— Нужно обязательно поменять обивку на кушетке, — сказал доктор Брукнер, словно эхо повторяя ее мысли.

— Боже, вы просто услышали мои мысли, — улыбнулась Аврора. — Надеюсь, вы сделаете это еще не раз. — Она немедленно простила ему эту комнату, как простила ему его джинсы. У него была прекрасная улыбка, а такая улыбка — это что-то.

— Она многого ждет, — нервно вставил генерал. Ему подумалось, что доктор должен сразу же узнать об этом, — ведь он понимал, в любой момент Аврора могла начать критиковать доктора: его одежду, мебель, обои или еще что-нибудь.

— Не знаю, как насчет чтения мыслей, а вот чай или кофе я могу вам предложить, — сказал доктор.

— А где же эта очаровательная девушка-регистратор, с которой я разговаривала, когда мне назначили прием? — поинтересовалась Аврора. Ей никогда еще не доводилось бывать в такой приемной, которая была бы настолько непохожа на приемную врача. — Где обычный персонал, эти люди, которые протыкают вам палец или интересуются, есть ли у вас страховой полис? По-моему, ее звали Симона, — добавила она, продолжая раздражать генерала. Неужели она думает, что психоаналитик забудет, как зовут его собственную секретаршу?

— Наверное, это я исполнил Симону для вас, — сказал Джерри Брукнер. — По тому, как вы говорили, я решил, что вы предпочли бы что-нибудь французское. Иногда я играю Симону, иногда — какую-нибудь Магду, а иногда — просто Марджори. Это для тех, кто предпочитает иметь дело с нормальной секретаршей-американкой.

— Что-то я совсем вас не понимаю. Что все это значит? — спросила Аврора.

Джерри Брукнер снова приветливо улыбнулся:

— Я не могу себе позволить секретаршу и не уверен, что если бы мог, то захотел бы, чтобы она тут крутилась. Некоторое время я был актером. Голоса мне неплохо удаются. Для вас я сыграл Симону.

— Боже правый! — воскликнула Аврора.

20

На письме от Мелани стоял штамп почты в каком-то Кварците в Аризоне. Томми никогда не слышал об этом месте. Он спросил Джои, не слышал ли тот, но Джои уже несколько дней грустил и не удостоил его ответом. Тогда он поспрашивал у охранников, но и те тоже никогда не слышали об этом Кварците. Мало кто из охранников вообще хоть что-то слышал о других городках.

Прежде чем прочитать письмо, Томми выдержал его несколько дней. Довольно часто, получив письмо от кого-нибудь из тех, кому разрешалась переписка с ним, он выдерживал его от недели до месяца и только потом читал. Никто из заключенных этого понять не мог — все читали свои письма сразу же, как только получали. И читали жадно. То обстоятельство, что Томми выдерживает свои письма с неделю, а то и больше, убеждало их в том, в чем они и так были уверены: Томми был призраком, одним из пришельцев из космоса.

Вообще Томми размышлял, не попросить ли тюремных начальников о том, чтобы они возвращали обратно все, что приходило по почте на его имя. Он не признавал сообщений из внешнего мира. Он позволял кому-то из членов семьи навещать его, но вместе с тем старался дать понять, что их визитов он не поощряет. Он точно так же не поощрял и писем. В письмах чаще всего были мольбы о том, чтобы он изменился и стал таким, каким ему самому никогда не хотелось быть. Он больше и думать не хотел о такого рода переменах или подобном образе жизни. А когда думал, то доходило даже до мигрени. Гораздо лучше было сосредоточиться на своих собственных планах, своих собственных формах борьбы, своем собственном образе существования. Он считал слабостью то, что до сих пор не сумел достаточно закалить себя настолько, чтобы отказаться и от всех визитов, как он собирался сделать с почтой. Дело в том, что ему надоело видеть кого бы то ни было, кроме преступников и тюремщиков — большинство охранников в тюрьме и сами в душе были преступниками. Чем отвратительней был преступник, тем больше охранники и всякие тюремные тупицы были склонны унижаться перед ним.