Арктический экзамен - Н. Денисов

А они шли. По главной палубе. От юта — на бак. С десятиметровой высоты видны были их робкие шажки на неуверенных каблучках и непривычное смущение, словно и не они два часа назад, громыхая тяжелыми ботинками, сходили на берег, пряча под платки выбившиеся прядки волос.

Они шли. И каждый чувствовал, что негоже столбенеть, а пора уж и проявить рыцарство да помочь им подняться по ступенькам заковыристых трапов — крутых и длинных, как путь к любому празднику. Гости пожаловали!

— Встречайте гостей! — наконец вымолвил начальник и персонально сделал Виктору знак. Того тотчас сдуло с палубы, и минутой позже, звеня связкой ключей, отпирал он двери столовой, которую по-флотски достойней и приличней называть — кают — компанией.

Последними в кают — компанию вошли Борисов и Вова Крант. Начальник нес впереди себя графин со спиртом, и пока рассаживали женщин, а Виктор подавал в амбразуру тарелки, Крант настроил магнитофон. Запел, заиграл магнитофон, заголосил по-непонятному, по-иностранному. За столом как-то сразу сделалось шумно, привольно: громкие советы, звяканье тарелок, стукоток каблуков под столом — осваивались, уплотнялись, поправляли прически, локоны, расправляли плечи. Праздник!

— Остановите музыку! — вдруг по-хозяйски распорядился начальник, и адъютант поспешно повиновался. — Товарищи женщины! — многозначительно продолжал Борисов, поднимаясь с наполненной рюмкой, всей своей уверенной осанкой требуя почтения и внимания.

Малярши, все еще не до конца освоясь с обстановкой, смущенно примолкли, каменея в парадном свете блистающих огней кают — компании.

— Дорогие товарищи женщины!..

— Дамы и господа, — непочтительно усмехнулся инженер Глушаков.

Но Борисов и не моргнул, не дрогнул с воздетой в руке рюмкой, продолжал:

— Хочу поблагодарить вас, дорогие товарищи, поблагодарить от имени руководства энергетического треста и от себя лично за хорошую работу… Вы, не считаясь со временем, с отдыхом, оставив дома семьи, приехали сюда, раз потребовала… обстановка, вовремя и в срок завершили покраску энергопоезда, то есть плавучей электростанции, одну из первых в стране. И мы, команда судна, обещаем довезти ее на место…

— И не утопить! — опять не высидел Глушаков и, не дожидаясь окончания тоста, поддел на вилку кружочек огурца.

— И не утопить! — наконец отреагировал начальник. — Ну, Валентин Григорьевич, что же вы? В такой-то момент!..

Вновь воспрянул магнитофон, всколыхнул напористый ритм и, набирая разгон, поманил куда-то в беззаботность, обещая раздолье и легкость предстоящему веселью.

Вася потянулся к соседке — пухленькой, моложавой малярше. Та с деланной озабоченностью, следя, чтоб никто не «хитрил», а поднимал рюмку, нестойко отбивалась от Васи.

— Пантелеевна! А наше ответное слово?

— Пантелеевна, голубушка…

И поднялась бригадир Пантелеевна, женщина хоть и строгая, но душевная, свойская.

— Выключите эту оказию пока, выключите… Бабоньки, дорогие! Подружки мои милые, спасибо всем от души! День и ночь пластались мы с вами на покраске, нарядили нашу «Северянку» заново, не стыдно ворочаться и домой теперь. Спасибо! — бригадир еще что-то хотела сказать, но внезапно размякла, слезинку со щеки смахнула. — Ух ты… Выпьем, бабоньки, за «Северянку» и споем. Мужчины нас поддержат…

— Молодец, Пантелеевна, — похвалил ее Глушаков, — за работу нам и правда не стыдно, со Знаком качества сдали…

— Валентин Григорьевич! Вы-то куда собрались плыть? Или помоложе не нашлось на заводе? Со Знаком качества… Бросит вас женушка, забудет…

— Я своей старухе строгий наказ дал!

— Не прибедняйся — старухе… Пойдем лучше потанцуем.

И Глушаков с Пантелеевной первыми вышли на круг.

Вася льнул к молоденькой малярше и вроде пытался увести ее из кают — компании. Та отшучивалась стеснительно и тянула его на круг.

Иван Пятница степенно беседовал с другой — нашли общий язык, нашли! Пятница — после Глушакова и Борисова — третий по возрасту в команде. Тридцать три года Ивану. Собрался отращивать бороду, но сегодня побрился, словно угадал, что ожидается эта прощальная, по-семейному ладная, вечеринка.

Вова Крант изображал галантного кавалера, шаркал ножкой перед женщиной, ручку пытался целовать. Та непривычно, испуганно отдернула, засмущалась: «Вот еще нежности!»

— Виктор Александрович, прошу к нам, — громко позвал начальник.

— У меня еще глазунья не готова, — откликнулся в амбразуру кок.

Тотчас у плиты захлопотали две молодки. Обрадовались привычному женскому делу, по которому, видать, соскучились за дни командировки. И куда делась их первоначальная неловкость: засияли румянцем, шутливо, по настойчиво выпроваживая кока в кают — компанию.

— Как же мы позволили!.. Иди, иди, родненький, отдохни…

Чуть ли не под руки усадили там Виктора за стол, пододвинули тарелки с закуской: ешь, пей и веселись!

— Наработался, бедный!

Виктору и смешно, и все странно любопытно: думал ли раньше, что окажется он когда-то вот в этой камбузной роли? Видели б друзья — газетчики!

— Училище кончал или в ресторане работал? — подоспевают молодки с глазуньей, подсаживаются рядышком — так и пышут жаром заводские девчата. Умора — училище, ресторан! На языке Виктора вертится пресловутый «кулинарный техникум». Но Борисов широким жестом обводит кают — компанию:

— Кок у нас особенный!

Ну что ж!

Виктору вспоминается родное село на праздник, такие же вот шумные, далекие вечеринки — с гармошкой, правда, не с Вовиным магнитофоном.

— Ну… Ну… Поехали! Да нет, не так, я же показывал. Ножкой, значит, на носочке, — вправо, влево. Ну, чтоб коленочко вперед. И бедрышками, бедрышками… Я показывал. За мной. Шейк называется. Не в ту степь.

— Ай да Яшка — артиллерист! Ай да Вова! — улыбается Борисов.

— Ой, да провались он! Мы уж как умеем…

Вздрагивает, заходится в трясучке мелодия. Жарко. Душно. Смеются.

— Гоп, гоп. Ну, смелей! — Крант опять кого-то пытается обучать танцу.

Но хорошо-то как. Только не хватает песни. Ждут, когда заведет песню Пантелеевна… Девчата шепчут Виктору:

— Пантелеевна недавно орден получила. Она хорошая…

— Пойдем танцевать, — приглашает он девушку.

— Подожди… Пантелеевна запевает.

Вот кто-то с горочки спустился, Наверно, милый мой идет.

Женщины разом подхватывают:

На нем защитна гимнастерка,Она с ума меня сведет.На нем погоны золотыеИ яркий орден на груди…

Но тут щеки Борисова вспыхивают малиново, он пытается что-то произнести, хватает губами воздух и с размаху опускает ладонь на стол.

— Что это с ним? — шепчут испуганно женщины, стыдливо потупясь, прячут глаза.

— Пятница, я спрашиваю, почему нет Мещерякова?

— Он на вахте! — Иван тоже вспыхивает — испортил песню. Неудобно Ивану. Всем неудобно.

— Володя… Включи там нашу… А ты прости, капитан, а ты пррос — сти — и…

— Капитан! — сквозь зубы произносит Пятница и поднимается, чтоб уйти. — Набрался!

Загремели штормовые крепления сидений. Заподнималось застолье, торопясь к выходу. На воздух. На волю.

— Женщины! — кинулся вдогонку Глушаков. — Нельзя же так, женщины.

— Можно, Валентин Григорьевич! — сухо отрезала Пантелеевна. — Мы хотели по-хорошему, а у вас… Испортили песню!

Крепления стульев еще долго гремели им вслед, раскачивались, как гулкие большие сережки.

На тентовой палубе, куда поднялись маляры в сопровождении мужчин, оставив в застолье Борисова с Вовой Крантом, стоял Гена Бузенков.

— Что хмурый, Гена? — подошел к нему Виктор.

— А не нравится мне все это: пьянки, гулянки! Он же и команду спаивает… Рубахой — парнем хочет выглядеть. А рубаха-то довольно грязная…

— Уж больно суров ты, Геннадий, — сказал Виктор, очень понимая парня.

— Принимаешь действительность, какая она есть?

— Розовых планов я не строил, когда поваром нанимался. Знаешь, как у Андерсена: «Позолота сотрется, свиная кожа останется…» Другими словами, останется дело, которое мы делаем. Ради него…

— Не знаю, не знаю! — глуховато произнес Гена. И ушел к себе в каюту расстроенный и глубоко задумчивый.

Станцию отвели на рейд речного порта, чтоб загрузить топливом. Отдали носовые якоря, и Борисов пригласил команду в канцелярию для разбора «Васиного дела». За столами, расставленными, как во всяком добропорядочном кабинете, в виде буквы Т, собрались все восемь человек.

Нехотя, бочком протиснулся к столам народ, за эти дни хлебнувший вольницы и беспечной свободы, с уважением и легким смущением посматривал народ на сверкающую полировку мебели, на мягкие диваны и стулья, на массивные четырехугольные иллюминаторы, которые и на иллюминаторы в привычном понимании не походят, скорее на просторные окна деревенской горницы, только без рамных крестовин.