Вырождение международного правового порядка? Реабилитация права и политических возможностей - Билл Боуринг

общественного. Парадокс поэтому весьма определён, и симметричен к парадоксу универсальных прав человека как прав тех, кто сведён до нечеловечности. Как только мы пытаемся думать о политических правах граждан независимо от универсальных „метаполитических“ прав человека, мы теряем саму политику; то есть мы сводим политику к „постполитической“ игре переговоров о частных интересах»[575].

Этот отрывок можно понять как утверждение, что у прав человека должно быть революционное происхождение и содержание, составляющие их связь с политикой и её возможностью. Права человека, лишённые своего скандального политического содержания, становятся просто структурой и рамками справедливой и эффективной администрации, политики без политики.

Бадью и событие

От Жижека я возвращаюсь к Бадью. Со всем должным уважением к огромному вкладу Жижека, Бадью кажется мне определяющим философом нашей эпохи, истинным потомком Аристотеля, Спинозы, Гегеля и Маркса. В скобках следует особо оговорить, что эта линия чтимых мною мыслителей весьма отлична, например, от Дузинаса и Гири, последователей Платона, Ницше, Хайдеггера и Лакана.

Я начинаю с характерно лапидарного отрывка, из магнум опус Бадью, «Бытие и событие», изданного во Франции уже в 1988 г., а в английском переводе — в 2005 г. В посвящённой Паскалю главе он пишет:

«…На кону здесь стоит боевой аппарат истины: уверенность, что именно в интерпретирующем вмешательстве она находит свою поддержку, что она происходит из события: и воля выявить его диалектику и предложить людям, чтобы они посвятили лучшее в себе существенному»[576].

Это — революционный импульс, постоянно возобновляющийся в сердце прав человека.

В центре нашего внимания, однако,— глава «Размышление Девять: Состояние общественно-исторической ситуации». Это — короткий, но богатый и глубокий очерк относительно государства. Проблематику Бадью составляет отчаяние Ленина и Мао от трудностей нападения на государство, не говоря уже о его разрушении, вопреки их вере в предсказание Маркса. Как выразился Бадью:

«Всего спустя пять лет после Октябрьской революции Ленин, находясь при смерти, сокрушался о мерзостной косности государства. Более флегматичный и предприимчивый Мао сам же объявил — после двадцати пяти лет у власти и десяти лет яростного буйства Культурной революции — что, в конце концов, не многое изменилось»[577].

Анализ Бадью начинается с представления Аристотеля, что все государственные устройства плохо кончают по той самой причине, которая предотвращает «мыслимые государственные устройства». Та же причина вызывает преобладание «патологических» режимов (тирания, олигархия и демократия) над «нормальными» (монархия, аристократия и республика). Это — существование состоятельных и неимущих[578]. Таким образом, реальные государства определяются своей не-связностью, своими внутренними оппозициями, так часто выраженной в форме партий, устроенных состоятельными и неимущими. В этом смысле Аристотель — протомарксист. Бадью полагает, что марксизм, в свою очередь, отмечен великим прогрессом в понимании, что к государству имеет отношение не множество индивидов, а множество классов индивидов. На используемом Бадью онтологическом языке теории множеств, это — «счёт-за-одно», обеспечиваемый государством: репрезентация государством общества[579].

Вопрос репрезентации имеет для Бадью величайшее значение. Он различает между «нормальностью», которая является условием презентации и репрезентации; «сингулярностью», которая презентируется, но не репрезентируется; и «избыточностью», которая репрезентируется, но не презентируется. Он добавляет: «…Остаётся пустота, которая ни презентируется, ни репрезентируется»[580]. Это — аналитическое основание, на котором он показывает, что у Энгельса, а вслед за ним у Ленина, есть «фатальная двусмысленность», когда они подчёркивали обособленный характер государства и показывали, что принуждение — обратная сторона обособления. Именно поэтому для них (и для Вебера) сущность государства есть, в конечном счёте, его бюрократическая и военная машина — «отряды вооружённых людей». Это, говоря языком Бадью, «его характер бытия как чудовищно избыточного», его избыток над общественной непосредственностью.

Анализ Бадью позиции Энгельса (и Ленина) проходит так. Для Энгельса, буржуазия — «нормальный» элемент, так как она презентирована экономически и социально, и репрезентирована государством. Пролетариат — «сингулярный» элемент, так как он презентирован, но не репрезентирован. Наконец, государственный аппарат — это «избыточность»[581]. Бадью объясняет, что на этом основании возможно надеяться на исчезновение государства; хотя коммунизм в этом отношении превратился фактически в «неограниченный режим личности». Вспоминаются обсуждавшиеся выше Роберт Файн и Сузан Маркс.

Это возвращает нас к пессимистическим замечаниям Бадью о Ленине и Мао. Для Бадью, государство «именно неполитично», и даже если направление политического изменения ограничено им, государство не может измениться, кроме как в отношении смены ответственных лиц. Политика «подпирает своё существование» в весьма ином отношении к «пустоте» и «избытку», чем у государства. Полное объяснение терминов «пустота» и «избыток» — за рамками этой книги: но Бадью проясняет, что имеет в виду. Он замечает, что правительства, «когда символ их пустоты бродит» — обычно несогласная или бунтующая толпа,— постановляет «больше трёх не собираться»; и избыток — классов или групп — вне контроля государства «обозначает потенциальное место для фиксации пустоты»[582].

В этом контексте заключительное заявление Бадью обретает полный смысл: «Скорее, чем воин под стенами государства, политический активист есть терпеливый страж пустоты, инструктированный событием, ибо лишь зацепленное событием государство ослепляется в отношении собственной власти»[583]. Это — точное описание, в терминологии Бадью, существенной характеристики анализа и ставки Ленина в апреле 1917 г.[584]

Ещё один взгляд на права человека

В завершение этой главы я хочу предложить альтернативный взгляд, который уже в значительной мере подразумевается в процитированной мысли Бадью. Ибо, конечно, «права человека» были неотъемлемой частью тех «событий», честь которых отстаивает Бадью. Одним из самых революционных продуктов французской Революции, с ужасом признанным таковым Бурке и Бентамом, помимо прочих, была Декларация прав человека и гражданина. Ленин в 1917 г. провозгласил не только «право наций на самоопределение», ставшее боевым кличем антиколониальной борьбы, но также и права трудящихся, которые с тех пор были закреплены как социально-экономические права.

Можно поставить этот вопрос иначе — как продолжение гегелевской критики либерализма. Как выразился Стивен Смит:

«Права, значит, не просто даются, а являются частью более широкой исторической борьбы людей за то, чтобы завоевать или заслужить уважение или признание Без какого-то учёта возникновения прав само это понятие останется ненадёжным»[585].

Жижек также утверждает, что лишь «только так, проблематизируя демократию, делая очевидным то, что либеральная демократия a priori в самом своём понятии (как выразился бы Гегель) не может выжить без капиталистической частной собственности, мы действительно можем стать антикапиталистами»[586]. Таким образом, скорее, чем голый процедурализм (Хабермас) или даже политическую риторику или согласие (Лафлин), права демонстрируют реальное, субстанциальное содержание, которое может быть прослежено исторически. Это не релятивизирует права человека. По моему мнению, концепция универсальности прав человека на основе естественного права не имеет