Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев

вздрогнул, представив себе ватагу хмурых надзирателей, которые безжалостно расстреливают совершенно безоружных людей.

– И они пошли на охоту. Силой и страхом загнали людей обратно на работы. Сложно сказать, сколько человек было убито на самом деле. Официальные цифры совершенно не отражают реальные потери. По словам Дмитрия, погибло не меньше двух тысяч человек – а ведь они всего лишь хотели, чтобы к ним относились по-людски…

Я покачал головой, совершенно ошарашенный.

– Злая ирония заключается в том, что на следующий год в Горлаг приехала еще одна московская комиссия, которая, в отличие от предыдущей, действительно пересмотрела дела политзаключенных. Правда, и тут без лжи не обошлось. В наше время принято считать, что чуть ли не всех «норильских» в пятьдесят четвертом освободили, но оправдали только процентов сорок. Остальных просто распихали по другим лагерям, а Горлаг закрыли и тут же объявили это началом пресловутой «оттепели». Такая вот история.

Следующие пять минут мы пили чай в абсолютной тишине. Наконец я спросил:

– Думаете, если бы восстания не было, все бы осталось по-прежнему?

– Думаю, да, – помедлив, ответил Лев. – Вот только две тысячи убитых не слишком ли высокая цена за свободу десяти… черт с ним, даже пятнадцати тысяч? Вопрос, что называется, открытый…

Он шумно вздохнул и сказал, куда тише, чем прежде:

– Не знаю, смог бы я спать ночами, если б пережил такое… мракобесие…

Потом мы говорили еще довольно долго, о прошлом и настоящем. О будущем разговор казался нам то ли неуместным, то ли совершенно бесперспективным. Лев обмолвился лишь, что воспринимает грядущую смерть, как счастливое завершение мучений в жизни – той, где он так и не нашел своего места. Единственное, что у него было – это крохотный участок, домик размером со скворечник посреди красноярской тайги… и воспоминания. Только воспоминаниями Лев, в общем-то, и жил, и оба раза, когда я заезжал к нему, он словно молодел на несколько лет – наверное, оттого, что мог с кем-то поделиться историями своей молодости.

Время для него замерло, но при этом старик был и оставался прекрасным рассказчиком. Слушая Льва, я мысленно переносился в то самое время и место, о которых он повествовал, и проживал события вместе с героями тех лет. И если три года назад я довольно быстро «отошел» от чужих переживаний, то сейчас жуткие образы, навеянные историей о восстании в Горлаге, всплывали перед моим внутренним взором снова и снова.

Автоматная очередь! Крики! Кровь!..

И тишина. Надолго ли?

Было около полуночи, когда я понял – не могу больше. Аккуратно свернув разговор и пообещав при первой возможности снова навестить Льва, я отправился обратно в Красноярск. Желание ехать в бар давным-давно испарилось, а потому я поехал прямиком в отель и сразу завалился спать. Казалось, только сон мог заставить меня не представлять себе жуткие картины массовых расстрелов в Горлаге.

* * *

1890

Следующие несколько дней Чехов разъезжал по острову, общаясь с заключенными и ведя записи в журналах. Чаще ночевал у Толмачева, но изредка, когда не успевал вернуться или же исследование растягивалось на несколько дней, останавливался в других квартирах – благо, справка, полученная у Кононовича, исправно открывала перед литератором большую часть дверей.

«Кроме камер политзаключенных», – припомнил Антон Павлович, глядя в окно повозки.

Сегодня он возвращался к доктору и надеялся, что еще успеет ненадолго заглянуть к Ландсбергу – из-за обилия дел Чехов крайне редко бывал у того в гостях, о чем немало сожалел: личность Карла Христофоровича очаровала литератора, и он действительно горел желанием продолжить общение.

«Может быть, поехать прямиком к нему? – подумал Чехов. – Чтобы время зря не тратить…»

– А не свозите ли меня к Карлу Христофоровичу? – спросил он вслух.

Ракитин, нахмурившись, покосился в сторону литератора.

– Уверены? Не устали с дороги?

– Боюсь, что в ближайшие дни мы так и не свидимся, а сегодня вроде бы есть немного времени и сил…

– Раз считаете нужным, давайте заедем, – пожал плечами Ракитин.

Пододвинувшись к окну, он крикнул вознице:

– Гони повозку к дому Ландсберга, слышишь?

– Да! – отозвался тот и гаркнул на лошадей:

– Но!

Клячи запряжены были молодые, выносливые и прыткие, а потому доехали довольно быстро – около шести вечера повозка уже остановилась неподалеку от калитки, за которой находился участок Карла Христофоровича и его лавочка.

– Вы надолго собираетесь? – спросил Ракитин, когда Чехов пододвинулся к двери.

– Сказать по правде, не знаю. Ландсберг говорил, что я могу заезжать в любое время, без приглашения, но обмолвился, что может быть занят. Так что, если вам не трудно, обождите минут десять, я схожу к нему и спрошу. Договорились?

Ракитин согласился, и Чехов пошел в дом. Мишки на крыльце не было, и литератор, подойдя к двери, постучал. Внутри слышались голоса: видно, Ландсберг принимал гостей. Сначала показалось, что это шум веселья, но, прислушавшись, Чехов понял, что «невидимки» кричат друг на друга.

«Кто это, Ульян? А с кем?»

Судя по тому, что голоса не стихали, противники не услышали стука. Литератор снова занес руку, как вдруг дверь распахнулась, едва не ударив его по кисти. Стоящий на пороге мужчина содрогнулся и замер, оторопело уставившись на гостя. Был незнакомец худ, со злыми глазами и без двух верхних зубов.

– Ты кто? – грубо спросил мужчина.

Прежде чем литератор ответил, из-за плеча незнакомца выглянул Ульян и воскликнул:

– Антон Павлович, вы! Надо же, какая неожиданная встреча!

– Антон Павлович? – переспросил мужчина. – Чехов, что ли? Это про него ты говорил?

– Про него, – кивнул Ульян.

Теперь незнакомец смотрел на литератора с интересом, но интерес этот был не такой, как у Мишки – Чехов почувствовал себя товаром, который через стекло рассматривает забредший в магазин покупатель.

– Это мой брат, Николай, – представил мужчину Ульян.

Чехов хотел сказать, что рад знакомству, но слова застряли у него в горле. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, как верно бандита описывал Ландсберг – настоящий зверь в людском обличье, готовый впиться в глотку того, кто слабей. Ульян не отличался красотой, увечья выдавали в нем человека с тяжелой лихой судьбой. Но в нем не было той животной агрессии, того пугающего пламени бесконтрольности и наглости, которую источал брат Николай.

Все это промелькнуло в голове у Чехова за секунду, после чего он молча кивнул – просто подтверждая, что услышал слова Ульяна.

– Чего тут забыли, Антон Палыч? – спросил Николай, поедая Чехова глазами. – Сюда сами не едут, а вы – гляди-ка!.. пожаловали…

– Не груби, – вставил Ульян.

Николай покосился в его сторону, усмехнулся и добавил:

– Ну же, рассказывайте, Антон Палыч. Мне, кандальному, ой как ынтересно знать…

Чехов скосил глаза на его запястья. Только сейчас он обратил внимание на отметины, которые остались на руках Николая после пребывания в кандальной.

– Проваливай-ка подобру-поздорову, брат, – хмуро сказал Ульян. – Антон Павлович, входите, я доложу про вас Карлу Христофоровичу.

Чехов и сам хотел поскорей попасть внутрь, поэтому приглашение воспринял