«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940 - Энн Икин Мосс

добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать![265]

Чехов отказывается наделять каким-либо смыслом сообщество трех сестер — он «демонтирует» их сестринство. Мы не можем разделить с Ольгой ее надежду на мученичество или на будущие радость, мир и счастье[266]. Чебутыкин, продолжая читать газету, бормочет, как бы неумышленно отвечая на слова Ольги: «Все равно! Все равно!» Хоть Ольга и выражает надежду, что когда-нибудь их всех «помянут добрым словом», она понимает, что никак не сможет этого узнать. Кроме того, реплика Чебутыкина подсказывает зрителям, что Чехов тоже не считает, что ему это известно, и не станет утверждать, будто ему не все равно. Ольга права — и нравственно права, — думая, что они могут теперь просто жить, не строя никаких планов и никак не оправдывая собственные страдания.

Обращаясь к прозе Чехова, мы лишаемся того визуального воплощения сообщества, представленного актерским ансамблем на сцене, которое в постановке Станиславского обретало форму единого живого организма. Зато проза позволила Чехову еще заметнее обозначить разрыв между отдельными людьми, между людьми и их средой, даже между людьми и животными. Во впечатляющих поздних произведениях Чехова, где он в резком критическом свете показывал, какой огромный экологический, социальный и экономический вред русскому сельскому укладу наносят индустриализация и деятельность тупого и косного царского правительства, начисто разрушается миф об общинном духе русских крестьян, который так воспевал Толстой. Здесь я рассматриваю рассказы «Бабье царство», «Мужики» (1897) и «В овраге» (1900), в каждом из которых опровергается миф о женском сообществе, но на его обломках ведутся поиски хоть каких-то человеческих связей.

Первое произведение, где, несмотря на все вышесказанное, можно было бы поискать следы сообщества, — это рассказ «Бабье царство», впервые напечатанный в «Русской мысли» в 1894 году. Однако, помня о чеховской поэтике скептицизма, уже по самому его названию можно заподозрить, что речь пойдет о чем-то тягостном. Главная героиня рассказа — Анна Акимовна, дочь бывшего рабочего, сделавшегося со временем фабрикантом. После смерти отца ей как единственной наследнице достались и доходная фабрика, и поместье. И в этом рассказе, и в написанном несколькими годами позже «Случае из практики» (1898) фабрика находится полностью в женских руках и хозяйством занимаются только женщины, — что вызывает в памяти и трудолюбивую швейную коммуну Веры Павловны, и тот ницшеанский образ фабрики как осуществленной женской мести мужчинам, что возникает в бессвязном монологе Позднышева в «Крейцеровой сонате» Толстого: «Миллионы людей, поколения рабов гибнут в этом каторжном труде на фабриках только для прихоти женщин»[267]. Чехов подрывает позицию идеологической уверенности — характерную что для Толстого, что для Чернышевского, — знакомя читателя вблизи с образом мыслей и жизненными обстоятельствами самих владелиц фабрик. Эти рассказы дают понять, насколько нелепы оба понятия: и о том, что женщины могли бы совершить революционные изменения в отношениях между рабочими, и о том, что женщины в ответе за все пороки капитализма. В рассказах Чехова женщины оказались во главе фабричного хозяйства волею случая, и к этой выпавшей им судьбе сами они относятся с глубоко противоречивыми чувствами. «Бабье царство» Анны Акимовны — разношерстное и многочисленное поголовье старых дев, калек и попрошаек, среди которых нет ни единой души, которая могла бы встать на ее уровень и помочь ей осознать свое место в мире. Если двадцатишестилетняя Анна Акимовна и оказалась во главе столь обширного хозяйства, это означало лишь то, что «старики уже умерли, а старухи в доме не имеют уже никакой власти и каждый может жить как угодно, не боясь, что с него сурово взыщут»[268]. От слухов о жульничестве и невыносимых условиях быта фабричных рабочих молодой женщине делается не по себе, но она примиряется с неизбежной несправедливостью промышленного капитализма.

Получив сначала образование, а потом и наследство, Анна Акимовна поднялась над рабочей средой, в которой родилась и выросла, и отдалилась от некогда родного ей сообщества. Она горько жалеет о том, что бесповоротно вышла «из простой рабочей обстановки, где, если верить воспоминаниям, ей было так удобно и по себе». Свалившееся на нее богатство сделало ее «чужой» и «непонятной» для тех, кто помнил ее ребенком[269]. Ее занятия ставят ее особняком от других женщин ее возраста, которые сделались женами и матерями. Богатство позволяет ей — и даже требует от нее — перенимать повадки благородного сословия, но все это чуждо ей, она неспособна получать подлинное удовольствие от этой роскоши:

Казалось ей, что и это дорогое платье она надела неизвестно для кого и для чего. И ее уже, как это бывало во все праздники, стали томить одиночество и неотвязная мысль, что ее красота, здоровье, богатство — один лишь обман, так как она лишняя на этом свете, никому она не нужна, никто ее не любит[270].

Для Наташи Ростовой бальное платье — и необходимый, и неоспоримый знак символической системы, характерной для сообщества, к которому она принадлежит, оно ясно сообщает о ее статусе потенциальной невесты и о ее социальном капитале. Если Толстой остраняет для своего читателя эти общественные условности, то Чехов показывает, как Анна Акимовна сама отстранилась от той системы, которая наделяет смыслом и ее бальное платье, и ее саму. Ее «красота, здоровье, богатство» сделались иллюзорными, субъективными атрибутами, потому что у нее нет никого, кто бы наполнил их истинной ценностью.

Анна вспоминает о своем происхождении, когда смотрит на женщин и подростков, возвращающихся с соседних фабрик домой на праздники, и ей хочется вернуться в те дни, когда в ее жизнь еще не вторглись отношения, определяемые выгодой, вернуться в заветное «толстовское» место — материнскую кровать:

В морозном воздухе раздавались смех и веселый говор. Анна Акимовна поглядела на женщин и малолетков, и ей вдруг захотелось простоты, грубости, тесноты. Она ясно представила себе то далекое время, когда ее звали Анюткой и когда она, маленькая, лежала под одним одеялом с матерью…[271]

Материнская кровать — это идеализированное место абсолютной безопасности. Именно туда приходит Наташа в «Войне и мире», чтобы рассказать о том, что Денисов сделал ей предложение, и там же просит мать заверить ее в том, что все останется пока «так». Это место, где ребенок еще не вполне отделился от родителей и еще не взял на себя