Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов

— Скажете, мама…

— У меня душа болит. Не дай бог, что случится с тобой. Я не вынесу тогда…

— Всегда у вас страхи какие-то…

— Жизнь прожить — не мешок сшить. Особенно для нас, женщин… Вишь, как гордо несешь ты себя? И самое страшное не страшно. Каждому можешь в глаза смотреть. Красоваться, радоваться и других радовать. Доченька ты моя!

Она прослезилась и, не бросая работы, вытерла щеки движением плеч.

Неясная тревога всколыхнула Лёдино сердце. Но в то же время шевельнулось любопытство к запрещенному, жуткому, соблазнительному. И чтобы не выдать своих переживаний, она как можно спокойнее сказала:

— Я не маленькая, мама.

— Ах, боже мой! Я же только говорю, что блюсти себя нужно, знать, что впереди может встретиться. Ты девушка ведь. И не думай, что все вокруг тебя ангелы. Комлик баял, что вчерась, возвращаясь с рынка, возле трамвайного круга женщину видел — на земле лежала. Посмотрел, посмотрел и прошел. А потом, видишь, рассказал об этом. Просто, как про спичечную коробку…

— А ты вон какая!

— Ничего со мной не станется, у нас равноправие ведь, — засмеялась Лёдя, и ей вдруг захотелось побыть одной.

В комнату, куда ушла Лёдя, солнце уже не заглядывало, но улица была залита им. Лёдя прилегла на подоконник и, чувствуя, что смутное, тревожное ожидание подкрадывается к сердцу, стала смотреть на бульвар, на празднично одетых людей, шедших по тротуарам.

Вдруг где-то далеко прокатился первый в этом году гром, и посыпался мелкий, спорный дождь.

На бульваре Лёдя увидела Тимоха с Кирой — они бежали, взявшись за руки. Напротив дома Кира остановилась, сняла туфли и, смеясь, побежала дальше босиком, размахивая туфлями, как портфелем. Высунувшись из окна, Лёдя проводила их глазами.

Ей сделалось грустно. Вспомнилось, как, убежав из дому, она лежала на мокрой земле под таким же дождем, а потом, испуганная, в смятении, стояла на коленях перед Тимохом, пока тот уговаривал ее. «Вот глупая!.. — упрекнула себя Лёдя и стала думать о работе, о Юрии. — Он не Тимох, ласковый, все еще робкий, несмелый… Здорово, что подряд два нерабочих дня и можно провести их вместе…»

Любовь и преданность охватили ее. Почудилось, что где-то близко Юрий, и она невольно посмотрела в окно: гроза отходила на восток, а на бульваре совершалось чудо — деревья на глазах словно окутывались зеленоватым облаком. Трепетная дрожь пронизала Лёдю, и она, как никогда еще, остро ощутила свое здоровье. Отойдя от окна, заложила руки за голову, потянулась и осторожно, точно кого другого, погладила себя по груди, по бедрам.

Ночью гроза, разбушевавшись вновь, разбудила всех.

В окне метались ослепительные голубые вспышки, где-то перекатывался, грохотал гром. Лёдя не выдержала, поднялась с постели и вновь подошла к окну. Догадалась, почему такие яркие вспышки. Оказывается, молнии, как в зеркале, отражались на мокром асфальте, на стенах домов. И получалось, что они полыхают и с неба и от земли.

— Аж голова заболела от этих блисковиц,— услышала она голос матери и улыбнулась. Та очень боялась грозы и часто вспоминала, как в детстве, ей, десятилетней деревенской девчонке, в непроглядную воробьиную ночь пришлось искать куда-то сошедшую со двора лошадь.

— А спутник где-то в черноте и непогоди летает там один, — посочувствовал Михал.

Но ни жалобы матери, ни слова отца не тронули Лёдю. Душу ее полнила неосознанная страшноватая радость. «Юра, поди, тоже не спит, — забывая обо всем, думала она. — Как хорошо, когда тебя любят люди, каких ты любишь…»

4

Кашин любил плотно поесть, и стол обычно накрывали с достатком. Правда, Татьяна Тимофеевна экономила и выгадывала на всем. Даже, заняв у соседей где-то под новый год яйца, мешкала и не отдавала, пока они же дешевели. Но в праздники становилась щедрой. На столе появлялись маринованные боровики, фаршированная рыба, рубленые яйца, залитые гусиным жиром, салат из парниковых огурцов, паштет — всё аккуратно разложенное и украшенное петрушкой, зеленым луком и кружочками редиски.

Проголодавшись после демонстрации, Севка с нетерпением ждал, когда отец разольет водку. Татьяна Тимофеевна в клеенчатом переднике, порозовевшая, довольная, деловито подкладывала мужу и сыну закуску.

Не признавая отцовских поучений, Севка, однако, охотно слушал его застольные речи. Подвыпив, тот добрея к часто начинал пороть такое, чего никогда не сказал бы трезвый: о будущей Севкиной женитьбе, о том, что даст ему, отправляя в самостоятельную жизнь, о женщинах. «Смотри, не связывайся, у которой высоко коленки,— наставлял он сына. — Это точно уж гадюка, пила. Поедом будет есть, пока не истерзает. Помнишь Зину?» И принимался рассказывать о Зине, двоюродной сестре, с такими подробностями, что у Севки краснели уши. Татьяна Тимофеевна не возражала против таких разговоров, зная — это все равно бесполезно. Радовало также, что между сыном и мужем хоть на время установилось согласие.

Однако на этот раз Кашин хмелел тяжело, много ел и молчал. И лишь на пятой стопке, повесив на спинку стула пиджак, на котором зазвенели ордена и медали, неожиданно взорвался.

— Ну и люди! — выпалил он, мотая головой. — Днем и ночью на заводе торчишь. Работаешь, как вол, а благодарность одна…

— Случилось что-нибудь? — забеспокоилась Татьяна Тимофеевна.

— Они меня еще учат! — не ответил ей Кашин. — То не так, это не так. Идей у каждого дурака целая голова. Благородным тоже не трудно быть. А ты стань на мое место, дай по шестнадцати тонн отливок на трудягу, а тогда мели языком, хоть распояшись.

— Снова Сосновский? — готовая возмутиться вместе с мужем, спросила Татьяна Тимофеевна.

— А кто вздумает.

— Людям нельзя делать добро. Им все мало.

Установить, что Севка подбил хулиганов на драку, не удалось, и после короткой размолвки дружба между Верой и Татьяной Тимофеевной возобновилась.

— Хочешь, я с Верой поговорю? — предложила она.

— Гонору много! Не одного пережил такого. Плохо-плохо, а я их всех одной анкетой могу убить! — прокричал Кашин и, чтобы не пить одному, чокнулся с сыном.— Шарупич нос поднял, кичится — подпольщик! А с кем их самодеятельный горком официально был связан? Ни с кем. Я же по заданию присланных из-за линии фронта товарищей действовал. А потом — и совсем отрядом командовал!..

Севка покосился на отца, который перестал потеть и заметно бледнел, хотя глаза все шибче мутнели. У Кашина-младшего мелькнула озорная мысль, что сам он не так опьянел, и это придало ему уверенности.

—